(С) Анатолий Тиктинер. «Воспоминания. Мысли факты», версия 2011 года.

Служба в армии. Часть 1.

В жизни каждого человека случается событие, как правило, совершенно неожиданное, которое в корне меняет всю его дальнейшую судьбу. 

После окончания спецшколы мой путь лежал бы  в артиллерийское училище. Окончить училище я должен был  в 1949 году и отправился бы я служить в какой-нибудь захолустный гарнизон командиром взвода. Поступить в артакадемию я смог бы только с должности командира батареи при условии, что стал бы им не позднее 32 лет. Но в академию я вряд ли бы поступил , хотя бы потому, что - еврей.  

Кадровики мне значительно позже говорили, что существовал приказ, по которому лица, по национальности соответствующие любому капиталистическому государству, в военные академии, центральный аппарат, в НИИ, в штабы крупных соединений назначать запрещалось. Позднее это правило распространилось и на все военные училища.  А таких лиц, кроме евреев, в Советском Союзе почти не было. Так что моя карьера, вернее всего, закончилась бы  не выше командира дивизиона при самых благоприятных обстоятельствах, но Проведение  решило мою судьбу по-иному. 

На дворе стоял конец июня 1945. Мы, ученики артиллерийской спецшколы,  сидим на груде бревен – курим,  ожидаем команды "строиться" для отправки в летний военный лагерь. Настроение приподнятое, в этом возрасте любая перемена мест вызывает эйфорию. Тем более нам обещают первую учебную стрельбу из настоящей пушки. Это учебное пособие, имело место в школе в единственном числе, оно "сторожило" главный вход в здание.  

Сидя и куря, мы вдруг заметили, что какой-то парень нашего возраста лезет через забор.  В школе, как и в любой военной части, был свой КПП, поэтому парень «пришел» через забор.  

Гость без всякого стеснения подошел к нам, сел на бревна и начал приблизительно следующую речь: 

- Ну, что сидим, кого ждем? 

- Да вот в лагерь едем. А ты кто такой? 

- А я уже курсант Высшего Военно-инженерно-строительного училища здесь же в Москве. 

- А чего к нам заявился?  

- А так - посмотреть на вас дураков. Вы через 4 года Ванькой-взводным станете, а я через шесть лет диплом военного инженера получу. Вот! Переходите к нам. 

- Интересно, кто же это нас после 9 класса в высшее училище примет? Это тебе надо в первую батарею идти. 

- Ничего мне не надо. В нашем училище сейчас набирают подготовительный курс как раз из девятиклассников. Кто хочет, айда со мной. 

- Постой, да кто же нам выдаст документы? - спрашиваю я, ведь нам и табель выдадут только после практики в лагерях. 

- Если придешь вместе со мной, то примут и так. 

- А судить за дезертирство кого будут? 

- Никого, ты ведь в армию добровольцем поступаешь, а ни куда -нибудь. Ну, кто со мной?  Поднимайся! 

Я и еще двое соучеников, сразу сообразив, что лучшего предложения не сыскать, захватив с собой выданный нам сухой паек, махнули через забор и на ближайший Немецкий рынок. Первым делом - продали паек, так как наш агитатор пообещал нам, что в тот же день нас накормят, напоят и спать уложат.  

Наконец мы приехали на Покровский бульвар, через боковой вход вошли в старое здание Инженерной академии, где и располагалось Высшее военно-инженерно-строительное училище Красной Армии, сокращенно ВВИСУКА. Наш «ведущий», который назвался Володей, сразу провел нас в небольшой кабинет, где сидел, как мне показалось, очень пожилой и строгий с большими усами подполковник.  

Мы представились  по всем правилам воинского устава, ведь мы носили военную форму с погонами. Подполковник Лебедев (его фамилию я, как и все поступавшие в тот год,  запомнил на всю жизнь, (как это делают только что вылупившиеся утята: запоминают первую движущуюся фигуру и принимают ее за свою маму) оказался совсем не строгим, а наоборот очень домашним. Без всяких церемоний усадил нас за свой стол, расспросил:  кто мы такие, где учимся, что окончили, где живем, кто родители - и все в таком же роде. Но когда дело дошло до документов, то тут Володя Коротун объяснил, как было дело, и что никаких документов у нас нет.  

Лебедев, подумав немного, полез в свой стол достал задачник по алгебре для 9 класса, логарифмические  таблицы Брадиса, задачник по тригонометрии и говорит: "А вот, милостивые государи, мы и посмотрим, из какого теста вы сотворены". Дал нам бумагу и каждому по пять задач или примеров по каждой дисциплине и один час времени. Именно математика была главным предметом в спецшколе, так что экзамен не показался нам трудным. "Теперь я вижу, что вы закончили девятый класс. Мы принимаем вас на подготовительный курс в училище, но прежде  придется пройти медкомиссию. Володя, отведи их в нашу поликлинику, вот тебе записка к ее начальнику", Настало время объяснить, кто такие были подполковник Лебедев и Володя Коротун. 

Подполковник Лебедев был начальник отдела кадров и, по-видимому, председателем приемной комиссии для подготовительного курса. Для приема на первый курс была другая комиссия. Я помню, что когда я сагитировал своего двоюродного брата Наума и его друга Виктора Каплана (они были на год старше меня) бросить свой авиационный и перейти к "нам", то они проходили настоящие конкурсные экзамены и настоящую комиссию. 

Володя Коротун оказался сыном заместителя начальника училища по научной и учебной работе, но о нем чуть позже. 

Итак, мы проходим медкомиссию:  первый шаг на весы и измеритель роста. Я встаю под планкой на цыпочках, чтоб достать головой  отметку в 150 см - предел годности для службы в армии. Слышу грубоватый голос доктора: "Не тянись, знаю, что подрастешь". И мы получаем записку к Лебедеву с извещением, что по здоровью мы подходим. Лебедев Каратуну: "Отведи их к старшине вашей роты". И  опять записка. Приходим в четвертую роту, в каптерку[1][1]. Старшина роты лежит на койке сразу на пяти матрасах -  курит, глянул на нас и гаркнул, не вставая со своего лежачего трона: "Заходить по одному и доложить, как положено". Что ж заходим по одному и докладываем, как положено.  

Каптерка тесная и вся завалена форменной одеждой или по-армейски – «обмундированием».  

"Стой в коридоре я тебе все сейчас выдам". Стою, жду. Открывается дверь,  оттуда летят в меня фуражка, сапоги, галифе, кальсоны, знаменитые - со штрипками, портянки и прочее. Мы трое стоим в полной растерянности. Что делать дальше?! Между тем Володя Каратун, выполнив поручение, удалился.  

Из каптерки выходит старшина: «Ну, что стоите, примеряйте!» Примеряем. Фуражка в ушах жмет, сапоги такие, что на людях показаться страшно: головки красные (!), а кожаные голенища черные и при этом широченные. Потом мне рассказали, что это канадские зимние сапоги для утепленных брюк. Галифе, при сегодняшней подростковой моде, были бы нарасхват:  ширинка заканчивалась, где-то возле колен. Шея и голова, как кувшинка из болота вылезает из ворота гимнастерки. Оделись – стоим, смотрим, друг на друга -  глаза на лоб лезут. Опять выходит старшина, оглядел нас печально и внимательно - задумался, но быстро пришел в себя и, бодрым командирским голосом командует: «Все обмундирование упаковать в мешок, прибыть в часть, одетым в курсантскую форму, через 5 дней. Солдат обязан уметь подогнать свое обмундирование, это будет ваше первое испытание в воинской службе». Очень довольный сказанной речью и принятым решением, выдав нам, увольнительные на обратную дорогу, хотел, было уже залезть к себе в берлогу, но тут, как обычно, выскочил я. 

- Разрешите вопрос, товарищ старшина? 

- Говори. 

- Подскажите, пожалуйста, как подогнать фуражку и сапоги? 

Старшина посмотрел скептически на меня и выкинул из каптерки пилотку. 

- На, возьми, ее легче подогнать. 

- А сапоги? 

- Других нет - обойдешься. 

Старшина Климов прибыл в училище с фронта, в описываемое время, он учился уже на 5 курсе,  было ему лет двадцать пять. Огромного роста, обстрелянный, грубоватый солдат, смотрел на нас, как на детей. Что, в общем-то, было  справедливо.  

В дальнейшем Климов сделал блестящую карьеру. В семидесятых годах,  когда я  строил один из ключевых сооружений для ракетных войск, он приезжал на объект  генерал-лейтенантом, в должности Заместителя Главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения. Конечно, он меня не узнал, а я не стал напоминать, ведь и старшиной роты был он у нас всего месяца два, до свого окончания училища. 

Дома, увидев меня, мама ахнула, а когда я рассказывал ей все превратности сегодняшнего дня, она, чуть в обморок не упала. Действительно было от чего. 

Промучившись 5 дней, с помощью матушки и соседки, у нее была машинка, мы кое-как привели в приличный вид обмундирование, фуражку приспособил "спецовскую", она тоже была с черным околышем, с сапогами ничего сделать было невозможно. В таком виде я тронулся из дома на целых 30 лет служить в Советской Армии. И нисколько не жалею!  

Именно армия сделала из меня дисциплинированного человека, получившего отличное инженерное образование, и многое умеющего. Армия научила меня в сложных ситуациях не бояться принимать нестандартные решения. Служа в армии, я считаю, что состоялся и как человек, и как специалист. 

Старшина Климов определил каждому место в казарме, выдал постель и белье и дал команду строиться на обед. Началась настоящая служба, но пока без учебы и без присяги, хотя только со дня принятия присяги  исчисляется  срок выслуги в армии. 

Как я сейчас понимаю столь срочный набор курсантов в июне месяце, а не в сентябре,  и создание подготовительно курса, диктовалось двумя причинами: командование предвидело, что даже после всеобщей демобилизации оставшуюся кадровую, и немалую армию, надо будет обустраивать на  постоянных местах дислокации. Это потребует проведения огромных объемов строительных работ и, следовательно, большого количества военных инженеров-строителей. 

Вторая задача, вполне земная и сиюминутная: до начала учебного года потребовалось подготовить и отремонтировать дополнительные помещения в связи с расширением училища. Кто это мог бы сделать? Отсюда и прием на подготовительное отделение без всяких формальностей в июне вместо сентября т.д. 

На следующий же день, после политзанятий («священная корова», без которой не проходило ни одно мероприятие в армии), нас всех выстроили на плацу. Познакомиться с вновь набранным курсом вышел командир батальона - подполковник Городецкий. Обошел весь строй, внимательно вглядываясь в каждого человека, вернулся на свое место в центре строя и, как бы про себя, произнес с горечью: «Да, курсант пошел теперь мелкий, сачковитый и… прожорливый». Сразу же после столь глубокомысленного вывода нас вывели на строительные работы. Без всякой подготовки, не говоря уж об обучении.  

Мне повезло. Наверное, в силу моей комплекции, я бы сказал - антикомплекции, меня назначили в бригаду маляров со старичком - инструктором. Он нас действительно обучил самым необходимым приемам малярного дела. Раз я начал иронизировать над моим щуплым и недокормленным видом, то должен сказать, что в первый же год, получая приличное питание и много физической нагрузки, я вырос, выполняя предсказания доктора, сразу на 11 см! Потом за 2 года - еще на пять, и дорос до 165. Не ахти, что, но все же… "Морально я возрос, физически окреп и стал теперь другой, бывалый матрос", - пели мы такую морскую песенку. Коль скоро я упомянул о морской песенке, то придется несколько слов сказать об истории создания нашего, в то время единственного в армии высшего училища. До того иремени «высшие» были только на флоте. 

Фото. "Морально я возрос, физически окреп, и стал теперь другой, бывалый матрос".  Ленинград, 1947г. 

Училище было создано в 1943г., когда после победы в Курской битве стало ясно, что Гитлер проиграл войну. Первые два курса были набраны из курсантов Ленинградского ВИТУ - Высшего инженерно-технического училища Военно-морского флота. Они ввели в обиход морскую лексику: гальюн, вместо уборной, палуба - пол в казарме, в обращении к командиру они говорили: "Товарищ командир!», - а не товарищ капитан, продолжали носить тельняшки и  т. д. Пели только морские строевые  песни, фраза о бывалом матросе, как раз из этого репертуара, 

Причина создания училища мной высказана выше, но тем ни менее, в ней имелась какая-то тайна. Дело в том, что помимо нормальных: первого, второго и т.д. курсов в то же время был создан загадочный -  первый полукурс, промежуточный между первым и вторым. Мы его называли "генеральским"   Когда в училище пришли мы,  этот промежуточный курс был уже третьем с половиной. Именно они были у нас сержантами. В моем отделении, например, командиром был сержант Новиков - сын маршала авиации Новикова. В связи с созданием "генеральского" курса у меня лично зародилось сомнение, не тогда, а много позже, в истинной цели создания училища. Вполне возможно, что к 43-му году у группы видных генералов и маршалов подросли дети призывного возраста, и надо было что-то предпринимать для их спасения от фронта. Вот и «пробили» специально новое высшее училище с пятилетним сроком обучения, чтоб выпуск, уж  наверняка, пришелся бы на послевоенное время, ведь коррупцию изобрела не Перестройка! 

Нашу роту разместили в жилом корпусе, в огромном зале на сто с лишним человек. Разделили по взводам и отделениям. Командиром роты был капитан Варвинский. Мне запомнился этот командир своей безукоризненной выправкой, форма на нем сидела как на картинке из плаката: "Форма одежды Советской Армии", а сапоги блестели лучше лаковых. Еще мне запомнилась церемония отпуска курсантов в увольнение. Проводил ее лично командир роты. Он придирчиво обходил строй увольняемых и даже при мелком непорядке во внешнем виде, выводил провинившегося из строя.  На этом увольнение для пострадавшего заканчивалось.  До осмотра произносилась сакраментальная фраза, ставшая среди нас поговоркой: "Шоб у мине пидошва была чистая!"  

Командиры взводов, почему-то не оставили в моей памяти никакого следа, кроме, мужа моей двоюродной сестры Наты, старшего лейтенанта Гуревича, прибывшего с фронта, и через несколько месяцев   ушедшего в запас.  Через пару лет Гуревич получил Сталинскую премию по электромеханике. В то время это была высшая государственная награда за изобретения и научные открытия. 

Все сержанты, т.е. командиры отделений, были курсантами старших курсов.   Большинство "подготовишек", как нас  называли, были из Москвы или Подмосковья. Интересная деталь: в течение всех четырех лет, которые мы провели в казарме, я не помню ни единого случая воровства. Несмотря на то, что в тумбочках мы держали все наши "богатства": кто часы, редчайшая в то время штука, кто деньги, кто папиросы, кто шоколад. В 1945г. всем курсантам положено было 10 пачек папирос[2][2] в месяц, а некурящим - 300гр. американского шоколадного лома. Конечно, все брали шоколад, а курили махорку, лежащую без ограничений для свободного пользования в ящике в курилке. 

Правда, годом или двумя позже, среди нас поймали "вора". Один курсант украл у другого зубную щетку, портянки[3][3]и еще какую-то мелочь. Над ним устроили суд, а точнее самосуд, но по всей форме - со следствием, прокурором и защитником в присутствии всего взвода. Присудили к порке: к нескольким ударам ремнем. И выполнили приговор. Выглядело это все как игра, и порка была больше символической. Но командование было совершенно иного мнения. Генерал Сысоев, начальник училища, вызвал всех участников действа и немедленно отчислил виновного за воровство, сказав, что офицер должен быть во всех своих поступках кристально чистым и честным человеком, а  Бермана, Миркиса  и еще кого-то, не помню фамилии, отчислил за произведенный самосуд и издевательство над личностью.

Дело было, когда мы уже дислоцировались в Ленинграде, на Красногвардейском проспекте. Берман вышел из положения очень просто, проехал на трамвае несколько остановок и сдал документы в Высшее командное училище Военно-морского флота. Как рассказывали, он сделал блестящую карьеру, став командиром атомной подводной лодки.

Ремонтом училища мы занимались не очень долго и, как это часто случается, особенно у военных, не закончив одного дела, нас срочно отправили  на другую работу, в подмосковный летний  лагерь Военно-инженерной академии им. Куйбышева в Павшино, где мы занялись строительством дерево-земляной плотины.

Сейчас я рад, что мы тогда занимались этим очень тяжелым трудом. Мы в полной мере прочувствовали, как строили, допустим, римляне или византийцы свои водные заграждения.

Фото. Умения, полученные в армии, находили применение в течение всей жизни. Автор всегда и все делает по дому и хозяйству самостоятельно и помогает в ремонте другим. Покос на даче у сына. 2002 год.

Никаких механизмов мы не применяли, кроме деревянных тачек. Забивка свай производилась при помощи «самолета» - единственное понятие из современного словаря. Пять человек на плечах приносили деревянную сваю,  вдесятером, стоя по пояс в воде, сваю устанавливали в вертикальное положение. Воткнув в ил или в песок так, чтобы она кое-как  стояла, приставляли к ней две лестницы, их тоже держали руками. Двое курсантов побойчей залезали наверх, вставляли в заранее просверленные взаимно перпендикулярные отверстия два лома, на них укладывался дощатый настил. Эти же двое с настила добивали сваю, чтобы она стояла более или менее устойчиво. Вместо лестниц устанавливались сходни, по которым затаскивалась «баба» - обрезок дубового бревна, весом около 100кг., в который вбивались 4 металлические скобы-ручки. Затем на платформу, которая и называлась «самолетом», забирались еще двое и вчетвером добивали сваю до нужного уровня.

Я подробно остановился на этом, потому что, наверное, остался единственным живым свидетелем и участником технологии, выработанной несколько тысяч лет назад. В середине прошлого века, конечно, были уже копры механические, паровые и, наверное,  дизельные, но академия, по-видимому, ими не располагала

Этим делом мы занимались до августа 1945г., когда нас привезли на зимние квартиры. Наконец, мы приняли в торжественной обстановке Воинскую Присягу и с этого времени стал отсчитываться срок моей 30-летней службы в рядах Светской Армии.

Училище располагалось в старых зданиях Инженерной академии на Покровском бульваре. По-видимому, прежде это была какая-то богатая барская усадьба, судя по архитектуре, начало XlX века, наверное, несколько раз перестроенная. Наш подготовительный курс, около 100 человек, располагался в одном огромном помещении. Распорядок дня был довольно жестким. Подъем в 6.00, физзарядка.

До чего-ж противно, братцы,

Физзарядкой заниматься

(не печатная рифма) ……

……………………………..

Старшина кричит молчать!

Надо комплекс выполнять».

Этот утренний «гимн» мы пели, строясь на зарядку.  Затем завтрак, занятия в классах, обед, послеобеденный сон один - час, мучительнейшее пробуждение от отвратительнейшего крика дневального: «Рота па-а-адъем!!». Еще два часа занятий; далее самоподготовка,  ужин, чистка оружия, уборка тоже под песню:

«… Из-под щетки вьется пар,

вьется пар, вьется пар.

Площадь пола пять гектар.

Да! Пять гектар!

Домохозяйка ужаснется,

Да, ужаснется, да ужаснется,

А ввисуканец? [4][4]

А ввисуканец  улыбнется –

Работы здесь на пять минут….»

В 22.00 - вечерняя «прогулка» строем с песнями вдоль Покровского бульвара. «По Покровского бульвару мы пройдем, эту песенку веселую споем…..». Эти веселые и самодельные строевые песни пели мы самозабвенно с воодушевлением, очень громко, просто орали, мне кажется, специально, чтобы разбудить весь квартал. А самое примечательное было в том, что никаких жалоб со стороны жителей не было. Ведь  шел еще 45-ый год, год Победы!

Военные еще пользовались беспрекословным авторитетом и уважением всего народа. Хотя мне вспоминается один случай, который не совсем вяжется с этим утверждением.

Однажды ночью, когда я был дневальным, вызвал меня дежурный офицер, вручил пакет весь оклеенный сургучными печатями и приказал срочно доставить его в штаб инженерных войск. Штаб находился на Фрунзенской набережной, километрах в пяти-шести от училища. Дорогу я знал хорошо, она проходила почти мимо моего дома. Я был горд столь важным и ответственным поручением и представлял себя каким-то романтическим героем, выполняющим чуть ли не боевое задание. Меня переполняли чувства, похожие на переживания Пети Ростова перед  вступлением в отряд Дениса Давыдова.

С таким восторженным настроением я вышел на Покровский Бульвар. Увидел машину, сразу остановил ее, показал пакет и потребовал подвести меня к штабу, но шофер, посмотрев на меня с пренебрежением и с ехидством,  сказал: «Ничего, солдат, добежишь и так». Всю романтику как ветром сдуло. Это было очередное мое жизненное разочарование. Я понуро побрел по знакомым улицам, а доконало меня замечание заспанного офицера, взявшего пакет с ворчанием: «Что они там с ума спятили: ночью всякую ерунду посылать».

Постепенно мы втягивались в армейский образ жизни, кто легче - кто тяжелее. Мне было тяжелее других, я думаю, потому. что в  первый же год я вырос на 11 см, о чем я уже упоминал. Естественно, такой необычный  темп роста в 17-18 летнем возрасте сказался не только на моем физическом состоянии, но и на  психологическом формировании, как личности. Я стал вялым, что, в принципе, мне никогда не было свойственно. Постоянно засыпал, в том числе и на лекциях, опаздывал становиться в строй и т. д. Такая  заторможенность возникала приблизительно до двадцатилетнего возраста, когда я уже полностью прекратил расти.

Только  с третьего курса я вошел в нормальную колею армейской жизни и учебы. Надо отдать должное моим товарищам, я не испытал ни одного проявления насилия или издевательства, свойственного в этом возрасте тесно живущим коллективам, а в военной среде в особенности. Ослабление дисциплины, разросшиеся к середине семидесятых в отвратительную «дедовщину», после войны в то время не былоКонечно же, у меня появилис товарищи и друзья, но с особенной теплотой я вспоминаю Володю Каратуна, того самого, благодаря которому я оказался в училище.

Володя был рослый, сильный малый - спортсмен. Ежедневно он в спортзале крутил «солнышко» - высшая степень гимнастического искусства того времени. По койкам мы оказались соседями и пользовались общей тумбочкой. По-видимому, это обстоятельство нас и сблизило. Однажды, во время увольнения Володя пригласил меня к себе домой.  Жил он прямо напротив училища в Маловузовском переулке, в академическом доме, в общей квартире, тогда я впервые узнал, что его отец полковник Каратун, заместитель начальника нашего училища. Только тогда стало понятно, почему Володя так активно занимался набором добровольцев в училище. Приняли меня очень радушно, в особенности его мать, Александра Ивановна. Конечно, я подвергся полному допросу о своей семье, и о своей жизни.

Потом в течение учебного года мы почти всегда проводили дни увольнения вместе, зимой большей частью на катке. Однажды днем в будний день, после обеда, вместо сна мы сбежали к нему домой, просто так: побыть в домашней обстановке, но совершенно неожиданно для моего друга дома оказался отец. Мы очень смутились, но, делать нечего, зашли в квартиру.

- Отец:  вы почему здесь?

Володя что-то стал бормотать невнятное, я молчал.

- Немедленно в казарму.

На вечерней поверке старшина объявил Каратуну 3 наряда вне очереди, а мне - две недели без увольнения.

В следующем году после какой-то очередной прививки, очень болезненной, когда все изнывали от боли и корчились, Володя пошел в спортзал размяться на турнике. Ему стало плохо, а на завтра он умер  от инфаркта. Это была трагедия, поразившая весь курс. Я переживал особенно сильно: Володя был  другом, я часто бывал в его доме. Это была первая смерть, с которой я столкнулся вблизи. За два года до этого умерла Володина сестра, а через год умер отец. Александра Ивановна осталась совсем одна. Я не могу до сих пор без стыда и угрызения совести вспоминать об этом периоде. После смерти я ни разу не навестил вдову и не потому, что совершенно забыл о ней, а потому, что во мне запала глупая мысль, что видеть меня - здорового, цветущего, Александре Ивановне будет невыносимо тяжело. Только значительно позже я понял, какой это было ошибкой! Как бездушно я поступил! Этот случай до сих пор тяжелым камнем лежит у меня на душе.

В моей длинной жизни было еще несколько похожих случаев, о которых я часто с сожалением  вспоминаю, но ничего не поделаешь, что было, то было.

Итак, закончился учебный год на подготовительном курсе. Мы получили «аттестаты зрелости» и были переведены на первый курс.

С этого дня началась в училище полоса сплошных реорганизаций и передислокаций. Видимо «актуальность» училища с окончанием войны пропала. Инженерная академия выгнала нас со своей территории в Подмосковное Болшево, где соорудили на базе обычного среднего инженерного училища Московское Высшее военно-инженерное училище с двумя отделениями: инженерным – «высшим» и командным, как и раньше только «средним».

Никаких особенных воспоминаний этот короткий период во мне не оставил, кроме двух-трех забавных случаев.

В составе старого Болшевского училища с военных времен еще осталась женская учебная рота. Кого там готовили, я уже не помню, но помню, что, охраняя целомудренность личного состава, по периметру здания постоянно курсировал патруль, а командир роты – мужского пола, приходя в расположение собственного подразделения, кричал через дверь дежурному, а вернее дежурной: «Ну, как вы там, я могу уже входить?».

Каждое утро, ровно в 6 часов, по звуку нашего горна, из ворот своей дачи в полной военной форме выезжал генерал-полковник Ока Городовиков. Возможно даже, что горнист ориентировался по его выезду.

Калмык Городовиков, в «гражданскую» командир дивизии в Первой конной армии Буденного,  его и ему подобных называли – «герой гражданской войны», хотя официально такого звания никогда не существовало, в «отечественной» уже участия не принимал по возрасту, но и изгнанию со всех постов, как все калмыка, не подвергался. Был Городовиков любимцем и протеже Сталина.

Последнее, что мне запомнилось, это чисто армейская придумка. Училище находилось в трех километрах от электрички, это обстоятельство подвигло ротного использовать его, как способ тренировки курсантов по бегу. Все увольняемые после выдачи увольнительной записки, выстраивались на плацу и ровно за 15 минут до прибытия электрички (наш норматив бега на 3 км), подавалась команда: «Разойдись!». Огромная толпа курсантов, сломя голову и сметая все на своем пути, проносилась по улицам поселка на станцию. Ведь следующий поезд приходил только через час.

Перед окончанием учебного года среди курсантов потянулись слухи о якобы предполагаемом нашем переезде. Кто говорил - в Киев, кто - в Ленинград, кто сам придумывал подходящий, по его мнению, город. Сергей Жудро придумал и сообщил мне по секрету, что мы переезжаем в Севастополь, лежащий еще в развалинах. Я по секрету сказал еще кому-то, прошло время, и Серж опять говорит мне, по секрету, что только что ему сообщили из надежного источника, что мы переезжаем в Севастополь. Он просто забыл, что раньше сам придумал такой вариант. Мы от души посмеялись.

Но осенью 1946г. нас действительно передислоцировали в Ленинград. Разместили  в бывших со времен Екатерины II казармах Гвардейского уланского полка.

Ленинград еще  не оправился от блокады. Развороченных от бомбежек и обстрелов домов я не помню, как рассказывали, не имея возможности или целесообразности их восстанавливать, дома просто сносили, а на этом месте устраивали зеленую лужайку. Но поврежденных домов без окон и дверей было  много. Последствия блокады ощущались еще во всем: в одежде людей и в их внешнем виде, в их бытовой неустроенности, в поврежденных мостовых, в переполненных и редких трамваях.

Наглядным примером тому служили казармы, в которые нас поселили. Не было не только стекол, не было рам и полов. Не было ничего деревянного  – все было сожжено в блокадное время.

Начались нам уже хорошо знакомые восстановительные работы. Работали мы месяца два – три, настелили полы, вставили оконные рамы, но не остеклились,  хотя началась осень, а с нею холода и даже морозы. Колоссальные печи еще екатерининских времен, цилиндрические от пола до потолка, тоже пока не были восстановлены.

Спали мы  по двое  в одной койке, чтобы иметь возможность лечь на два матраца и укрыться двумя одеялами. Утром на подушке вокруг голов лежал иней.

Генерал Сысоев - начальник училища, принял в этих условиях единственно правильное решение: обязательную утреннюю зарядку делать на дворе и без нательных рубах, а  умываться только снегом. Эффект был поразительный:  никто не заболел даже насморком.

Но все лишения имеют свой конец. К ноябрю  проблемы как-то были решены, и мы, наконец, приступили к регулярным занятиям.

Большинство преподавателей-офицеров приехало из Москвы, а вольнонаемные были ленинградцы.

Учебный процесс был вполне обычным, но очень обширным.  Предполагалось полных одиннадцать семестров и диплом, и еще подготовительное отделение. Поэтому до окончания Военно-инженерной академии, куда я был позже переведен, я проучился полных 7 лет.

Это и понятно, кроме  полного «гражданского» курса инженерного ВУЗа и, конечно же, общесоюзного курса «коммунистически-«религиозной» пропаганды», мы в училище, а позже в академии, изучили по академической программе все военные дисциплины, начиная с тактики и оперативного искусства до военной истории и военной географии.

Занятия были, как я сейчас понимаю, исключительно уплотнены. Три пары, как говорят студенты, ежедневно, включая субботу, два часа самоподготовки, строевая подготовка по два часа три раза в неделю в течение двух месяцев перед каждым парадом, а их было два в году: 7 ноября - «День Октябрьской революции» и 1 мая - «День пролетарской солидарности». Кроме этого, месяц или два в военных лагерях, смотря по тому, была ли в данном году строительная практика или нет. В наших дипломах значилось 52 оценочных предмета, не считая зачетных. Одним словом, учились мы полных 11 месяцев в году.

Курсант Анатолий Тиктинер

Думаю, что в училище, а затем в академии, получили мы прекрасное и инженерно-строительное, и военное образование. В  пятидесятилетней практической деятельности знания, полученные в академии, мне всегда очень помогали, о чем речь пойдет позже.

А пока расскажу один случай, характеризующий воспитание моего поколения. Разговор происходил еще на первом курсе в сорок седьмом году. Преподавала математику  вольнонаемная женщина, к сожалению, я не помню ее фамилии, но помню, что у нас с ней установился очень хороший товарищеский контакт. Однажды на перерыве  в разговоре она упомянула, что недавно демобилизовалась в звании майора. Кто-то спросил:

- А почему вы не остались в армии? Были бы сейчас подполковником.

Она усмехнулась: - А зачем? Я и так под полковником, у меня муж полковник.

Мы от такой вольности просто онемели. Конечно, мы в своей среде могли часами, особенно по вечерам у костра в летних лагерях, слушать и рассказывать и не такие еще анекдоты и смеяться до колик, может даже не столько от анекдотов, сколько от возраста и потребности в смехе. Но услышать от молодой женщины, преподавателя столь соленую шутку? Нет, в то время мы к этому еще совсем не были готовы. О времена, о нравы!

В то время, в первый год Ленинградской жизни, у нас был введен второй завтрак: после первой пары лекций: чай и хлеб с маслом. Мне кажется, это был единственный случай во всей, тогда еще  Красной Армии.[5][5] Наверное, ввел такой порядок, естественно, в пределах установленной нормы наш генерал  Сысоев.

О генерале Евгении Владимировиче Сысоеве следует рассказать отдельно. Он был любим  всеми курсантами и, наверное, офицерами училища и академии. Сысоев до революции окончил военное училище и академию Генерального штаба. Участвовал в боевых действиях на фронтах Первой мировой войны, пройдя все ступени службы до  начальника штаба дивизии.

В начале гражданской войны по решению РВС[6][6]республики, т.е. Троцкого, был мобилизован в качестве военного специалиста в Красную Армию, где прослужил около сорока лет. В первый, самый тяжелый период отечественной войны, генерал Сысоев назначается начальником инженерных войск Московской зоны обороны. Затем начальником Военно-инженерной академии.

В 1943г. ему поручается формирование первого в сухопутных войсках Высшего военно-инженерного училища Красной Армии, т.е. нашего ВИСУ-КА. Всего, вместе со службой в царской армии генерал-майор Сысоев прослужил более 50 лет. Человек высокой культуры и чести. Эти качества он постоянно старался культивировать среди курсантов (вспомним случай с самосудом по поводу украденных портянок).

Мы хорошо узнали нашего генерала, когда он стал начальником инженерно-строительного факультета (деканом) Военно-инженерной  академии. Почти каждого слушателя, так в армии называют студентов, он знал в лицо и по фамилии. О нем смело можно сказать, перефразируя великого поэта: «Наш генерал рожден был хватом. Слуга вождю, отец солдатам».

Однажды, когда мы были в летних лагерях на реке Вуокси Вирта в Карелии, меня послали в воскресенье с каким-то поручением на дачу к генералу. У калитки  меня встретила жена Сысоева и кричит ему:

– Женя тебя просит молодой человек.

Ко мне идет сам генерал в галифе на подтяжках, без сапог и в одной рубашке без кителя. В крайнем смущении от «Жени» и внешнего вида генерала отдал я пакет и бегом назад. Я тогда не мог себе представить, что генерал дома совсем не «товарищ генерал».

Ленинградский период был недолгим: четыре семестра и один летний лагерный сбор. Об учебе многого не скажешь, учились казалось бы кое-как, но знания укладывались в голове, как я уже говорил, очень надежно.

Об училище, академии, о профессорско-преподавательском составе, о наших командирах, о распорядке дня и всем прочем  , обстоятельно и детально написано в книге одного из наших выпускников старших курсов, д-ром тех. наук полковником А.Н. Сысоевым (однофамильцем генерала) «Военные инженеры Москвы».

Мои же воспоминания носят довольно приватный характер, и я стремлюсь, в меру возможности, отразить свою жизнь, рассказать о  самом себе на фоне тех событий, которые меня коснулись или в которых сам принимал участие, без претензий на объективность и точность их отражения. Все написано   именно так, как отразилось в моей памяти. Но интерпретация  внешних событий дается в моем нынешнем понимании

Итак, Ленинград, Красногвардейский проспект, продолжение Литейного. Рядом Библиотечный институт, а через мост Педагогический, оба на 90% женские, вот и весь круг наших интересов. Но это будет позже, пока же мы обустраиваемся на новом месте после восстановления зданий.

Что же представляло  собой наше новое жилище? Это был большой комплекс, построенный для Павловского лейб-гвардии уланского полка. В центре огромный плац, окруженный двухэтажными казармами и трехэтажным красивым корпусом для офицеров полка и его командира, с большим залом бывшего «офицерского собрания». Главным фасадом с колоннами оно выходило на красную линию проспекта. Напротив, через плац,  находился огромный крытый конный манеж. В некотором отдалении располагались цейхгаузы и другие хозяйственные службы. Казармы были настолько велики, что в одной из них сумел расположиться весь личный состав училища, да еще часть помещений использовалась как гостиница для приезжающих из Москвы преподавателей. В другой казарме -  все учебные классы и аудитории. Наша рота находилась на втором этаже. Напротив, на той же лестничной площадке было общежитие для преподавателей-офицеров. Уборку с мытьем полов в этой импровизированной гостинице делали естественно курсанты.

Занимались мы как-то зимой в поле тактическими занятиями. Было время т.н. «крещенских» морозов. Холодина страшная. От винтовки пальцы окоченели, ног почти не чувствуем, а полковник Макагон ходит себе перед строем и спокойно разъясняет положения уставов и наставлений по действию взвода при обороне зимой. Сил больше нет терпеть, скорей бы уж к действиям переходить. Я смотрю на полковника и думаю: как же он в своих хромовых сапожках стоит себе спокойно перед нами, как будто и мороза нет.

Через несколько дней  подошла моя очередь мыть полы в офицерской гостинице. Смотрю, в комнате Макагона стоят те самые красивые сапоги, но на подкладке из прекрасной мерлушки. Ну, думаю, и тип этот Макагон, мы помираем от морозной боли, а он ходит себе спокойно в меховых сапогах и еще, наверное, подбитой мехом  шинели.

При входе в казарму, как положено, стоит у  тумбочки дневальный напротив, канцелярия командира роты, каптерка с каптенармусом[7][7]и комната старшины. Старшина роты, каптенармус и помощники командиров взводов - все из курсантов, составляли элиту общества. Они не укладывались спать сразу после отбоя, забирались в каптерку и, наверно, травили там всякие «байки». Я всегда удивлялся этому, потому что постоянно не высыпался.

Один мой товарищ специально на каждую ночь записывался у дневального, чтобы его будили в 2 часа ночи. Так делали те, кто не успевал подготовиться к очередным занятиям, но обычно лишь за час-два до общего подъема. Разбуженный курсант просыпался, спрашивал время, узнавал, что только 2 часа, и, радуясь, что можно поспать еще четыре часа, с чувством глубокого удовлетворения,  поворачивался на другой бок,   тут же засыпая. Однажды нашелся-таки «принципиальный» дежурный, который заставил хитреца встать и, как минимум, отправиться в конец здания в туалет. На этом его ночные блаженства закончились.

Коль скоро я упомянул о дежурной службе, надо сказать, что из всех внеклассных работ служба дневального была самой тяжелой. Дело в том, что казарма отапливалась не центральным отоплением, а огромными круглыми печами. На роту четыре печи. В обязанности двух дневальных вменялось кроме стояния у тумбочки, наблюдение за порядком и чистотой в роте,  рубка дров, топка печей и влажное притирание полов, я думаю, каждому метров двести пятьдесят.

Дежурный, обычно сержант из старшекурсников, встречал начальников, следил за распорядком дня и за службой дневальных. А дневальные попеременно стояли у тумбочки и выполняли все физические работы. Самая тяжелая - рубка дров.  Четыре огромных печи жрали массу дров. Их надо было наколоть, принести метров за сто и протопить печи (именно тогда я научился хорошо орудовать колуном и правильно топить печи, что стало моим любимым хобби в зрелые дачные периоды жизни).

А если дневальный при подъеме не усмотрел за тем, чтобы все койки были правильно заправлены, то сам должен был перезаправить их и строго выровнять. Заправка коек в казарме - это целая наука. Пропустим эти занятия, лучше вспомним, что ни будь более интересное.

Столовая - любимое заведение всех курсантов, особенно в  сорок седьмом году.

В это время в стране появились признаки голода, в армии питание тоже  ухудшилось. Это и понятно. Страна разорена, мужское население резко сократилось, с фронта возвратилась масса инвалидов. Обрабатывать поля некому и нечем, а здесь еще прекратилась американская  продовольственная помощь по Ленд-лизу. Я уже не говорю о жизненной необходимости восстанавливать промышленные предприятия  и массу разрушенных городов. Положение   страны тяжелейшее.

При всем при этом, резко ухудшились отношения с Западом. Началась «холодная» война, гонка вооружений, набирал силу атомный проект, который поглощал последние силы и средства. Конечно, 4 миллиона пленных немцев и японцев, миллионы своих заключенных занимали не последнее место в восстановлении промышленности. Промышленности, но не сельского хозяйства, может быть, я ошибаюсь, но я никогда не слышал и нигде не читал о пленных, работавших в колхозах.

Думается, что серьезные продовольственные проблемы – это еще и результат безответственной сельскохозяйственной политики. На нее не обращали серьезного внимания. Ведь не случайно Берия - всемогущий, грозный и беспощадный сатрап Сталина,  руководитель МГБ и МВД был назначен  не на сельское хозяйство, а руководителем атомного и ракетного проектов. Это именно Берия создал систему т.н. «шарашек». Он  собрал в них, предварительно арестовав, лучшие интеллектуальные силы страны, используя, в буквальном смысле слова, рабский труд, для  создания военного потенциала, способного уничтожить все живое на Земле.

Чтобы закончить эту мысль, зададимся вопросом: с какой же целью Сталин пошел на еще один этап насилия и истощения последних сил народа?  Нам говорили, а многие  старики уверены в этом до сих пор, что  СССР  был вынужден применить эти меры для защиты от агрессивных планов мирового империализма против нашей страны. Конечно же, во главе с США.

Что бы понять тогдашнюю ситуацию надо ответить на извечный вопрос любого следственного дела:   кому это выгодно? Кому было выгодно продолжать мировую войну, в которой уже сложило свои головы 50 миллионов человек. Да никому она была не нужна. Сталин, я в этом уверен, ни минуты не сомневался в том, что ни Америка, ни Англия не имеют никаких агрессивных планов в отношении СССР, что их нет, и не было никогда.

Иначе мы бы сейчас об этом знали. С тех пор вышло множество мемуаров, рассекречены все архивы полувековой давности и не слышно даже намеков на возможность развития подобных событий. Широко известно, что наша разведка того времени была самой разветвленной и самой информированной в мире, о чем свидетельствует полная осведомленность Сталина об атомных и ракетных разработках в США, но нет никаких советских разведданных о реальных планах нападения на Советский Союз.

И тем не менее, военный психоз с каждым годом возрастал со все большей силой. Этому может быть два объяснения: бывшие союзники имели основания опасаться Сталина, сосредоточившего огромный 5-миллионный контингент прекрасно оснащенных и обученных войск, возглавляемых опытными военноначальниками, готовыми  выполнить любой приказ Вождя. Доказательств существующей опасности у бывших союзников было достаточно. В нарушении ялтинских договоренностей и только под большим давлением союзников Сталин ушел из Ирана, а позже из Австрии.

События последующих лет полностью подтвердили опасения Черчилля, высказанные им в Фултоне  в 1946г.: «От того, что я видел наших русских друзей и союзников во время войны, я убежден, что не имеется ничего, чем они восхищаются так много как сила, и не имеется ничего, что они уважают меньше, чем слабость, особенно военная слабость. Для этой причины старая доктрина равновесия сил необоснованна». (Черчилль Речь в Фултоне 1946г).

Попытка захвата Западного Берлина, оккупация Венгрии и Чехословакии, развязывание множества гражданских войн в Африке, дестабилизация в Латинской Америке, установка стратегических ракет на Кубе,   вершиной же имперской политики Советского Союза была ничем не спровоцированная оккупация Афганистана. Полная дестабилизация этой страны, конца которой не видно и сегодня.

Таким образом, Запад был вынужден принять все меры против непредсказуемого Сталина. Это первая и главная причина начала гонки вооружений и создания Атлантического союза, т.е. НАТО.

Вторая, не менее важная, с точки зрения «власть предержащих», опасность внутренней дестабилизации. Миллионы людей, возвратившись с войны, были полны впечатлений о жизни в Западной Европе. Хотя мы и пели песни «…не нужен мне берег Турецкий и Африка мне не нужна», власть помнила восстание Декабристов, как следствие знакомства с Европой. Помнила множественные восстания против изъятия хлеба у крестьян в 1918-21 годах и понимала, что сильнейшим противодействием нежелательному развитию ситуации может стать, наряду с силовым прессингом, создание образа врага и создание  могучей Сверхдержавы, которой будут гордиться все народы страны. Эти две сверхзадачи действительно отвечали чаяньям советского народа и составили костяк национальной идеи.

Таким образом, не война, а мнимая угроза войны, стала стабилизирующим фактором внутренней политики. Показательно, что Хрущев, ниспроверг Сталина во многом, но этот краеугольный камень существования страны он и его преемники обхаживали и лелеяли еще 40 лет. Страна развалилась сразу же, как только этот камень-символ дал трещину и развалился.

Теперь вновь вернемся в столовую нашего училища, вновь в 1947г. Конечно мы не испытывали голода, но уже не пили во время второго завтрака американской «какавеллы», что-то вроде какао, но с добавлением, мне помнится, масла. Вкусная штука! Рацион, наверное, был снижен, потому что находились мы в постоянной готовности что-нибудь съесть. Случился в тот - же период вопиющий, трагический случай. По каким-то причинам полную машину капусты высыпали прямо на землю у дороги, ведущей к столовой. Для охраны столь ценного, в то время, товара сразу установили пост. Какая-то рота шла в столовую,  один курсант выскочил из строя, схватил кочан и бежать. Часовой крикнул, как и положено:  «Стой, стой стрелять буду!», но курсант и не подумал останавливаться. Тогда он выстрелил и убил курсанта наповал.

С тех пор на каждом разводе караулов дежурный офицер напоминал об этом происшествии, как о случае бездумно-формального исполнения устава. Часового не судили, так как он точно выполнил все требования устава, но в училище он уже больше не учился.

Самое незабываемое воспоминание из короткой Ленинградской жизни осталось от парада на Дворцовой площади. Как я уже упоминал ранее, за два месяца до парада мы начинали тренировки. Но вот настал звездный час. Походным строем мы двинулись на Дворцовую площадь. Поскольку наша рота была четвертой, а я в ней был самый не крупный, то оказался в  последней шеренге. За мной маршировали только мальчишки. Идти было скучно. Обернулся и говорю одному из них: «Что вы здесь увязались за нами? Бегите вперед, там идет с шашкой наголо, в папахе и с усами сын самого Чапаева». Мальчишек как ветром сдуло, и уже по всей улице слышен детский крик «Сын Чапаева, сын Чапаева…».[8][8] Полковник Городецкий, а это был именно он, действительно напоминал образ Чапаева, каким его создал Черкасов в одноименном фильме:  высокий, сухой, с пшеничными закрученными усами, в папахе и при шашке с портупеей через плечо.

Пришли на площадь, построились парадным каре. Подается команда: «Слушай на караул». Выполняем четко отработанную команду, ставим карабины перед грудью, для облегчения через большой палец опираем на бляху ремня. Выезжает командующий округом, здоровается с войсками, объезжая каждую «коробку». Потом, не спеша, заходит на трибуну. Говорит  длинную речь, а мы все стоим в стойке «на караул». У меня уже опух палец от тяжести карабина, а команды «к ноге» все нет и нет, прошло около часа, когда кто-то догадался потихоньку подать  нужную команду.  Вот таким был мой первый в жизни Военный парад.

На следующий день наш командир батальона  Городецкий, производя разбор  действий на параде, с некоторой даже гордостью пожурил нас за неуставное наше науськивание на него «гражданской молодежи» (его выражение). «Кто-то пустил слух, что я сын Чапаева, это совершенная неправда» - на полном серьезе говорил Городецкий и стал рассказывать свою биографию.

До войны солдат стригли наголо будто бы, из гигиенических соображений. В действительности просто по традиции с царских времен. Кстати сказать, по бритым головам немцы в начале войны вылавливали по деревням беглых красноармейцев, а в плену отличали солдат от офицеров. Потом этот порядок был изменен: - курсантам разрешалось носить короткую прическу.

Однажды вызывает  меня сам Городецкий, злой, как черт, и кричит:

- Кто тебе разрешил отрастить такую шевелюру?

С испугу молчу.

- Ну, что  молчишь? Рассказывай, как докатился до жизни такой?

- Ни жив, ни мертв,  тихим голосом выдыхаю:

-У меня же короткие волосы, и показываю на голову.

Разразилась настоящая буря. Полковник вскочил со стула, забегал по кабинету и кричит:

- Что ты мне басни рассказываешь, что ты мне показываешь? Иди лучше и посмотри на себя в стенгазете, придешь и получишь от меня лично, по полной норме.

Я побежал смотреть и, действительно, вижу фотографию: на крохотной моей физиономии сидит огромная копна волос. Я к редактору, он хохочет. Это мы так сделали отпечаток - перегнули негатив с твоим фото, и получилась целая шевелюра.          - Пойдем вместе к Городецкому, ты ему объяснишь.

- Ну нет, он и меня посадит.

А Городецкий, как всегда, никаких доводов не слушает. Правда кончилась эта история каким-то небольшим наказанием. Видно до него дошел, все-таки  юмор положения, но раз уж сказал, что накажет, то и наказал.

Городецкий был идеальный солдафон, говорили (хотя, возможно, это одна из курсантских легенд, но легенда, отражающая характер командира), что своему маленькому сыну он приказал за то, что тот прошел через плац, а это строго запрещалось, плац требовалось обходить по периметру:  «Доложи маме, что я сделал тебе замечание»

Во время генеральной репетиции к параду, командующий сделал Городецкому замечание, что он недостаточно четко выбрасывает палаш из ножен. Целый месяц перед зеркалом в своем кабинете он отрабатывал этот прием. Я написал об этом случае, как бы с осуждением, но, в сущности, строевая подготовка и так называемые «строевые приемы с оружием»  были его специальностью. Как балерина отрабатывает всю свою жизнь «класс», то есть каждый «стандартный» элемент танца, так же и строевой командир особенно в училище, где чисто военное искусство преподают профессионалы, обязан доводить свою строевую подготовку до совершенства. Кажется сегодня в училищах и это понимание теряется. Да и как учиться строевой подготовке, если сапоги давно отменили?

Совершенно другой подход к воспитанию и обучению солдат, как я знаю по литературе, практикуется, например, в израильской армии, одной из самых боеспособных в современном мире. В этой армии строю  придают  минимальное значение, все построено на отработке приемов ведения боя, изучении современной высокотехнологичной техники и проявлении личной инициативы в бою.

Но в тот период наша армия сохраняла прусские традиции, где строй, парад, иерархическая безоговорочная подчиненность и строгое соблюдение уставов, возведено до степени религиозной ортодоксии. Так было в мое время. Хотя и сейчас все уставные положения сохранены, но коррупция и, как следствие, дедовщина вконец расшатали дисциплину, следовательно, боевую выучку и боеспособность войск. Это видно по тем редким телекадрам с мест боевых действий, где на броне танков сидят абсолютно расхлябанные солдаты.  Подчас кажется, что это не армия, а какие-то наемники или набранные на месяц «добровольцы». Я был бы рад ошибиться.

Закончился второй учебный год, и мы сразу отправились в летние лагеря, на Карельский перешеек. Прошло только 2 года после окончания войны. Мы застали полностью обезлюдевшую, поразительно красивую страну, с широкой красавицей рекой – Вуокси Вирта. С прекрасными дорогами, покрытыми гранитным щебнем, где по обочинам в кучках лежали запасы щебня для ремонта при малейшей выбоине. Кругом стояли сосновые леса, наполненные грибами и ягодами. Но больше всего впечатляли покинутые деревни. Все дома и усадебные постройки из кирпича выглядели как картинки в детских книжках, красивые, с ярко прорисованной расшитой кладкой. В садах, заросших метровой травой, можно было найти все виды ягод, множество вишневых садов, а в домах еще стояла никем не тронутая настоящая городская мебель и даже радиоприемники.

Почти все леса были огорожены колючей проволокой с надписями: «Осторожно мины», это не значило, что везде были минные поля, просто эти места не были еще проверены. Однажды, втроем, мы пошли по ягоды в ближайший лесок. Собирали, собирали, вернее - ели, ели, когда увидели впереди, метрах в 15ти, колючую проволоку со знакомой дощечкой. Нам стало несколько не по себе. Стали думать, как лучше выбираться: прыжками, или осторожно идти мелкими шажками. Решили прыгать. Раз я пишу эти строки, значит, все закончилось благополучно.

Как обычно, наша лагерная жизнь началась со строительства самого лагеря. С трассировки дорог, линек, разбивки палаток, раскорчевки пней. Начальство законно превратило эту работу в геодезическую практику и практику по подрывному делу в полевых условиях. Под каждый пень закладывали 50гр. тротиловую шашку, и пень взлетал в воздух при всеобщем восторге. Но не всюду можно было взрывать, в расположении палаток приходилось корчевать. Сразу возникла неуставная мера наказания «пень вне очереди». Ее придумал командир роты, майор, «папа» Хаев. Он был лезгин, а может быть осетин. Прозвище «папа» отражало, конечно, степень уважения к командиру. Он об этом знал и делал вид, что не слышит, когда его так называли.

Однажды я стоял у тумбочки, мимо идет папа Хаев и говорит:  «Дневальный, Распопова ко мне» и  прошел к себе в палатку.  Я что-то не сориентировался, и кричу во всю глотку:  «Сержант Распопов, папа Хаев в саклю вызывает». Из дальней палатки высовывается «папа»: «Курсант Тиктинер – пэн внэ очерэди». Хаев говорил с сильным кавказским акцентом.

В армии существует закон о хранении взрывчатых веществ, по которому полученная со склада взрывчатка, не израсходованная в течение дня, обратно на склад не принимается. Почему-то ежедневно часть тротиловых шашек у нас оставалась лишней,  ее требовалось уничтожать в безопасном месте.

Как вы думаете, читатель, где безопасней всего ее уничтожить? Правильно, в реке Вуокси Вирта. И люди целы, и рыбы полные корзины. Рыбу сдавали в столовую, для всеобщего пользования. По-видимому, делалось это полулегально. Шел 1947г., как я уже говорил, очень тяжелый год и доппаек был очень кстати.  Сейчас же даже в России  такое варварство было бы немыслимо.

Этим  летом наш взвод был отправлен километров за 15 на отдаленные луга для заготовки сена. Самые радужные воспоминания всплывают в душе моей об этом времени. Середина лета, теплынь, простор, огромная пойма все той же Вуокси. Никакого начальства, кроме добродушного ветерана лейтенанта Ивана Шанина,   «Кабы не комары да мухи» - лучшего времени я не помню. В нашем взводе было несколько деревенских ребят, они научили меня и других косить, настраивать косу и правильно  насаживать ее на черенок, вязать ручку, одним словом, за месяц мы более или менее освоили эту тяжелую работу.

Однажды взводный послал меня с пакетом в лагерь. Я не помню, почему именно меня, но, кажется, я сам вызвался. Знающие ребята оседлали коня, посадили меня, хлестнули мерина, и я поехал. Путь лежал через лес по узкой дороге. Мерин был довольно стар, очень спокойный, но хитер. Почувствовав неумелого седока, он все время шел таким образом, что я стукался коленками о деревья.  На конюшню  приехал только через  3 часа с разбитыми коленями,  два дня я не в состоянии был дойти даже до столовой. К штабу мой Росинант идти никак не хотел, а только в конюшню. И я ничего не мог с ним сделать. Я понял, что не рожден для кавалерии. Второй раз  сел я в седло через 30 лет и то на осла.

Коль скоро упомянул я о комарах, должен сказать, что такого количества этих тварей, видел я только в болотах под Архангельском. Жили мы в палатках, что было для комара настоящим божьем даром. Там тепло, нет ветра и масса живого мяса. Никакие дымные костры не помогали, единственное спасение было в ночном футболе, благо июнь-июль время белых ночей. Побегав пару часов, можно спокойно спать, никакие комары уже не страшны, весь страх сосредотачивался на подъеме в 6 утра.

Мне кажется, что у читателя складывается впечатление, что кроме пней и покосов, мы в лагере ничем больше не занимались.

Конечно, это было не так. Были и полевые тактические занятия, и участие в больших штабных маневрах по форсированию крупной водной преграды, где наш взвод выполнял задачу по наведению понтонного моста, вернее подноски к месту строительства всем отделением тяжеленных деревянных прогонов длиной по 12 метров. Был и  однодневный марш-бросок на 40км с полной выкладкой в 32 кг.

О снаряжении - «выкладке»  солдата в середине сороковых годов прошлого века надо сказать отдельно, оно не имеет ничего общего со снаряжением начала XXI века. Первое и главное умение солдата: правильно намотать портянки в сапоги, без этого через 5км получишь нагоняй от старшины, а через 10 км - волдыри на пятках. Второе – уметь правильно и туго скатать «скатку»[9][9], рыхлая скатка немедленно натрет шею. Тщательно приторочить вещмешок с трехдневным сухим пайком и сменой белья, саперную лопатку, котелок, фляжку, ложку в сапог и конечно винтовку. Ничто при ходьбе не должно болтаться, греметь и мешать в движении.

Нас, естественно, учили ориентации на местности по компасу и карте и еще многим военным премудростям. Когда нам показывали сооружения Карельского укрепленного района, построенного еще до войны, то рассказывали историю обороны одного ДОТа[10][10]. Его гарнизон, состоящий из семи человек, показал особое мужество и умение при обороне района на подступах к Ленинграду, однако  командир сбежал при первой же передышке. Явился в штаб полка и потребовал отправки его в штрафной батальон. Дело в том, что гарнизон был женский, а он, единственный мужчина, не в силах был удовлетворить их страстные желания. Рассказывали нам этот случай в назидание, как пример полного отсутствия жизненного опыта и психологических знаний   командиров.

В конце лета нам вдруг объявили, что Московское Краснознаменное Высшее военно-инженерное училище, именно под таким названием оно было сформировано в прошлом году, ликвидируется и высшее звено переводится в Москву, где в составе Инженерной академии создается инженерно-строительный факультет. Начальником факультета назначили нашего генерала Сысоева. А среднее звено под старым названием оставили в Ленинграде.

Начался новый этап нашей жизни и учебы.

Мы все в сентябре отправлялись в отпуск, а из отпуска должны были явиться обратно на Покровский бульвар, 11, откуда так недавно были выселены той же академией.

Но прежде, чем идти в отпуск, нам предстояло поработать на отправке имущества училища  в Москву. Работали с большим энтузиазмом, ведь половина из нас были москвичами, а, кроме того, закончить Военно-инженерную академию, куда как престижнее чем любое училище, даже если оно высшее. Да и профессура, преподаватели, учебная  база были, конечно, не сравнимы с базой недавно созданного училища.

Так и оказалось. В академии все было на порядок выше, чем в училище. Но об  этом позже, сейчас же мы занимались упаковкой, перевозкой, охраной имущества в местах погрузки.

Как-то раз я стоял на посту на тупиковой ветке в месте погрузки.  Было раннее утро, заря только-только разгоралась, до смены еще далеко. Скучно. Хочется спать. Пришла заведующая складом учебных пособий, симпатичная пухленькая маленькая девица. Все ее знали: готовальни, чертежные доски, настольные лампы, ватман - и все прочее, что требовалось для занятий, получали из ее рук. Я очень обрадовался, потому что у меня во всей этой переселенческой суете пропала готовальня. Простенькая была:  циркуль-измеритель, рейсфедер и транспортир. Я сразу к Рите. Так и так говорю, что делать?  Она подошла что-то очень близко.

- Как тебя зовут?  И гладит бляху ремня.

- Толя, а что?  Смотрю глазки масляные, блестят.

- Пойдем ко мне, я посмотрю список.

Подходим к ее будке, но внутрь не захожу: я же часовой, в руках у меня винтовка, я уже и так нарушил весь устав, а тут, я почувствовал, тюрьмой пахнет:  самовольное оставление поста.

- Заходи, заходи не бойся, тут никого на сто верст в округе нет, никто не увидит, никто не узнает.

Мне очень захотелось зайти, я, конечно, все понял сразу, но выпустить из рук винтовку, да еще и на посту – нет, на это я не был способен.

Военно-инженерная Краснознаменная академия им. В.В. Куйбышева

Настал долгожданный час. Мы выстроены на плацу - сам генерал  объявляет нам решение Генерального штаба о создании  при ВИА им. Куйбышева военно-строительного факультета № 5. и о переводе всех нас (за небольшим исключением) на этот факультет. Мы получили отпускные документы, где было черным по белому прописано:  после отпуска явится для дальнейшего прохождения службы в Военно-инженерную Краснознаменную академию им. В.В. Куйбышева. После спонтанного трехкратного «ура» дали команду: «Разойдись!».

Мы оравой в 400 человек бросились к трамваю на Московский вокзал. К сожалению, никто в училище не догадался заранее через военного коменданта заказать нам билеты на поезд, а, может быть, и заказывали, но не получилось. Одним словом, «прибежали» на вокзал, естественно, никаких билетов нет. Попробовали штурмовать поезд, но в сорок седьмом это уже не получилось. Комендант предложил ехать пассажирским через Вологду, не 8-9 часов, как прямым, а сутки с лишним. Большинство согласилось, но мне и еще нескольким и этих билетов не досталось. Мы с другом Колей Роговым бегали, бегали, нигде влезть невозможно: на страже стоят проводницы, никого не пускают. С отчаяния и баз всякой надежды подходим к машинисту.

- Послушай, дядя, пусти нас к себе, мы будем помогать. Вдруг совершено неожиданно дядя, т.е. машинист, говорит:

– Давай, залезай.

-  А чемоданы куда?

-  Тащи сюда.

Мы быстро залезли в страшно тесную кабину. Машинист ставит нам условие: «Будете подавать уголь из тендера к котлу для кочегара». Мы с радостью согласились. Но  смущал вопрос о внешнем виде после такой работы. Перед отъездом мы несколько часов приводили в порядок свой «внешний вид». Это, кажется,  чисто армейское выражение. Чистились, гладились, сапоги до блеска… .

Но машинист все тут же понял, отвел нас в свое купе в вагоне, переодел в рабочие куртки, и мы приступили к работе. Так доехали до какой-то узловой станции, где менялась бригада. Устали мы крепко, но машинист сказал,  что  договорился с проводником  о сидячем месте в каком-то вагоне. Радость! Помылись, переоделись и ужаснулись, галифе или бриджи[11][11] оказались полностью покрыты слоем угольной пыли. Кое-как, отряхнувшись, нашли грязный переполненный вагон, так что могли бы и не отряхиваться, никто бы  внимания не обратил. Проводница лично распихала своих подопечных, усадила нас на краешке скамеек, где мы сразу же и заснули. Молодости все доступно.

К нашему счастью, казарменных помещений на всех слушателей в академии не хватило. Поэтому нас, москвичей, распустили по домам, а для иногородних организовали общежитие на территории бывшей Хитровки - ярко описанной М. Горьким - «На дне», Гиляровским – «Москва и москвичи», и Акуниным – в одном из своих детективов. В Советское время ночлежки Хитровского рынка, кишащие уголовными притонами, были буквально выкорчеваны, а все здания квартала между Малым Трехсвятительским, Хитровскими переулками и Покровским бульваром переданы ВИА.  В одном из зданий, где раньше располагалось тюрьма,  разместили общежитие.

Теснота была ужасающая, в нескольких небольших комнатах на двухъярусных койках поместили не менее 50 человек. Я лично там не жил, но часто заходил к своим друзьям. Самым примечательным было то, что из-за тесноты несколько шахматных ассов[12][12], не за  досками, а лежа на койках,  кричали друг другу на другой конец комнаты очередной ход. При этом другие, как ни в чем не бывало, зубрили немецкие тексты из газеты, если я не ошибаюсь, «Московские новости». Она выходила на немецком, английском и французском языках, наверное, именно для студентов, потому, что никто другой ее не читал.

Я уже упоминал, что за 3 года предыдущей жизни в казарме, не помню ни одного случая воровства, однако в общежитии все-таки нашелся один, который подворовывал ночью из карманов спящих соседей деньги после получки, 15 числа каждого месяца. Однажды под утро его выследил сосед. Тот бежать на улицу, жертва за ним и, только догнав вора на Покровском бульваре и сбив его с ног, обнаружил, что он сам совершенно голый. Этот случай почему-то всегда вызывал в компаниях гомерический хохот.

О получке, выражение чисто обывательское, по-армейски «оклад   денежного содержания» нам положили, как слушателям академии, не имеющим офицерского воинского звания, равным окладу командира взвода – 750 руб. Много это или мало, я не помню. Матушка моя получала в то время очень маленькую пенсию – 300 руб.  Однако наш  оклад был существенно выше студенческой стипендии. Одним словом, жить на эти деньги, приходилось скромно, но было вполне  возможно, учитывая бесплатное обмундирование и офицерский доппаек. Доказательством  служит то, что через год–два конкурс поступающих на наш факультет составлял уже 10-12 человек на место. Не думаю, что интерес к строительному искусству за пару лет возрос среди молодежи во столько раз.

Любопытный пример, наглядно иллюстрирующий склад моих мыслей того времени. Лежал я дома на диване вечером и слушал по радио последние известия (телевидения тогда еще не было). Набирала обороты «холодная война». Диктор с возмущением в голосе говорил о плане Маршала[13][13]: «плане закабаления Европы»[14][14]. Об отказе Сов. Союза участвовать в осуществлении этого плана, что было естественно, так как он предусматривал защиту частной собственности и частной инициативы. Диктор рассказывал о том, что средства массовой информации постоянно клевещут на Советский Союз, распространяя миф о полуголодном существовании Советского народа, о сплошном дефиците на продукты питания и прочие товары и т.д., увязывая причину такого положения с отказом от принятия плана Маршала. А я лежал и думал: ну что они действительно там разорались. Вот приехали бы хоть к нам с матушкой и посмотрели бы, как мы живем. У нас же все есть: комната на двоих 14,5 кв. м. в квартире только с еще двумя соседями, мы не голодаем,  одеты и обуты. Ну, что еще человеку нужно? То, что мы не имели возможности купить матери зимнее пальто,  что у нас не было даже платяного шкафа за не надобностью, что на малюсенькой кухне мы могли пользоваться только одной газовой конфоркой, что время от времени возникали грандиозные скандалы между соседями, не поделившими счета за электричество, или газ, или время для пользования уборной - я считал все это вполне нормальным и допустимым. Ведь все наше окружение, жило точно так же, как мы.

Для 1948г возможно это и было нормальным, точно также страна жила до войны и  еще не мене 30 лет после войны. Одним словом я, до определенного времени, был ярко выраженным порождением своей социалистической эпохи.

Я тогда не понимал, что не иметь платяного шкафа это и есть почти нищета. Мои мысли были совершенно искренни, потому что большинство из моего окружения жили также или еще хуже.  Ведь в принципе богатство и бедность - понятия относительные и именно относительно уровня жизни окружающего общества.

Приблизительно в это время в стране произошла первая послевоенная денежная реформа. Наверное, она действительно была необходима, но сущность ее была чисто конфискационная. Поменяли купюры, но масштаб цен оставили прежним, то есть «старые» деньги в течение короткого времени поменяли на «новые». Насколько я помню, меняли 1:1 только в объеме трех окладов, а потом регрессивная шкала: чем больше сдаешь «старых», тем меньшую долю получаешь в «новых».

Меня с матушкой это мероприятие, конечно, не коснулось, у нас в запасе не было и одного оклада. А вот наших знакомых очень задело. Они продали дачу за два дня до реформы, и потеряли все полученные деньги. После реформы выражение: «Что ты ходишь, как пыльным мешком пришибленный?» - преобразовалось в выражение: «…..как реформой   пришибленный». По-видимому, реформа задела очень многих.

Летом сорок восьмого года во время отпуска я решил сделать косметический ремонт на кухне, в ванной и уборной, как тогда называли, в «местах общего пользования». Решил применить опыт, приобретенный при разнообразных ремонтах в училище.

В самый разгар ремонта в гости к моей соседке и ровеснице Алле Футер пришла  мне незнакомая девушка.  Огромная коса, ясный и смелый взгляд, естественно, привлекли мое внимание. Аллы дома не оказалось. Я, стоя на стремянке, с головы до ног облитый краской, в шапке из газеты в виде пилотки, очень довольный, что симпатичная девушка застала меня в столь трудовой обстановке, приступил к ритуалу знакомства.

Слово за слово, завязался разговор. Как бы между прочим, притворяясь неумехой, попросил девушку показать, как пришить правильно подворотничок[15][15] (уже более 3 лет каждое утро я отлично проделывал эту операцию самостоятельно и мог пришить вслепую). Игра в знакомство, принимаемая обеими сторонами, предполагает какое-то необычное действие, а за ним и назначение свидания. Так произошел второй судьбоносный поворот в моей жизни. Девушка эта оказалась Ниной Куприяновой.

В 1937г. отец Нины был репрессирован, как и многие другие из ее кооперативного очень хорошего нового дома в одном из лучших районов Москвы, на Пречистенке (Кропоткинской ул.), почти напротив нашего дома.  Не исключено, что их трехкомнатная квартира и послужила настоящей причиной ареста.

Алексей Сергеевич Куприянов был беспартийным, в политической жизни участия не принимал. В текстильной промышленности, где он работал, считался авторитетным специалистом, но крупных должностей не занимал. Его приговорили к 10 годам воркутинских лагерей, где Алексей Сергеевич умер от голода в 1944г. Причинами ареста могли быть только две:первая как уже сказано ─ квартира, вторая - полная невиновность. Еще римляне говорили: «Уничтожать надо не только противников, но и невинных людей». Только последнее обстоятельство создает настоящую обстановку всеобщего страха и беспрекословной подчиненности.

После ареста отобрали две комнаты, в которые вселился майор МГБ Никитюк с семьей, не исключено, тот самый, который вел «следствие» по делу. Я помню этого типа, работал он в основном по ночам, а в свободное время постоянно красил свою железную двуспальную кровать.

Начавшийся роман  чуть было не оказался для меня гибельным событием.  На минутку я совсем забыл, что, кроме сердечных, существуют и другие дела, требующие и времени и сил, например, учеба в академии. В первую же сессию я завалил только математику, это было еще не так страшно, но в весеннюю завалил уже 3 из 4 экзаменов. Порядок же в академии был строгий: при несдаче двух предметов неукоснительно следовало исключение и отправка в линейную часть солдатом дослуживать положенный тогда трехгодичный срок.

Экзаменационный листок на пересдачу  мне уже не выдали, я ожидал вызова к начальнику академии и никаких шансов на  послабление не имел. Но под лежачий камень вода не течет. Не имея листка, я все-таки засел за сопромат и за два дня вызубрил его почти наизусть. Слово вызубрил к сопромату (сопротивление материалов) совершенно не подходит. Это дисциплина основана на математической логике: ее можно только понять, но никак не вызубрить. Зная, что на кафедре идет пересдача, я на второй день пришел в академию. У дверей стоит Валя Тищенко, ждет своей очереди,  вижу в его листке стоит одна фамилия, но сделан неаккуратный прочерк в остальных строках., можно уместить еще одну фамилию.

- Валя,- говорю ему, - давай впишем вот тут мою фамилию, я полностью готов сегодня к сдаче.

- Да ты что, с ума спятил, такие вещи делать.

- Почему же, ведь я не делаю подлога, не ставлю оценки, но если действительно хорошо сдам, то это будет только справедливо.

Одним словом, уговорил. Входим, подаем зачетки профессору Синицыну, он смотрит зачетку,  а у меня только один предмет сдан. Поднимает на меня глаза с хитринкой. Понимаю, что попался.

Профессор говорит, что-то вроде того:  «Посмотрим, из какого теста ты сотворен, умелец».

С Валей он разобрался быстро, поставил трояк и отпустил, а мне говорит:

- Сейчас у меня лекция -  вот  задание приблизительно на час-полтора, когда вернусь, если задачи будут решены, тогда и поговорим».

Задачи я решил, а он меня еще около часа гонял по всему курсу и поставил четверку, т.е. максимум после завала. Когда я пересдал второй предмет, не помню какой и каким образом, наверное, опять что-то изобрел, меня вызвал в числе других кандидатов на отчисление начальник академии, генерал-полковник Котляр. Я показал зачетку с одним несданным предметом. Котляр спрашивает нашего генерала Сысоева: «Зачем же его ко мне вызвали?»

- Вообще-то он может хорошо учиться, из него выйдет толк - отвечает Сысоев, - он успел уже два предмета пересдать, думаю, его можно оставить. Котляр прочел мне строгую нотацию и оставил в академии.

Вот так свершилось чудо, единственное на всю академию. Гордость, конечно, сомнительная, но все-таки.

Тем ни менее, роман с Ниной продолжался. Мы часто проводили время вместе. Денег почти не было, но на кино или каток хватало.

Нина жила рядом на Кропоткинской улице в одной большой комнате с матерью и братом - моим сверстником. Постепенно образовалась довольно большая и однородная компания из моих товарищей и Нининых  подруг. Ничего особенного, обычная компания - из скромных довольно интеллигентных семей.

Если собиралась компания, то обязательно в комнате у Нины.

Вечеринки устраивались повсюду приблизительно одинаково: по праздникам и дням рождения со столом, состоявшим из винегрета «оливье», т.е. из кислой капусты с черносливом, клюквой и еще с какими-нибудь добавлениями, домашней выпечкой,  вином: «Портвейн № 777», иногда грузинские сухие вина, водка для мужчин и чай. Танцы под патефон с ручкой для завода пружины. Возле патефона, как правило, стоял кто-нибудь знающий пластинки, и он же время от времени заводил  пружину. Пластинки были, как привило, заезженные от долгого употребления, но для танцев вполне подходящие. Лещенко, Козин, Вертинский,[16][16] конечно же, Утесов и Бернес - любимые исполнители. Танцевали  доупаду: фокстроты и танго

Собирались и просто так по вечерам, рассказывали анекдоты, смеялись до колик. Были и «анекдотные» чемпионы, которые заполняли ими целые записные книжки, а рассказывали их так часто, что называли только номера из записной книжки. Один чемпион говорил другому – «двадцать пятый – ха-ха-ха». В ответ: - «сорок третий» и опять смех. Наверное, это тоже анекдот.