Павел Николаевич Селезнев 

Впервые за всю службу в армии мы с Ниной решили провести отпуск в санатории. Я где-то уже упоминал, что ранее мы были принципиальными и фанатичными противниками всяких домов отдыха и санаториев, ─ только «дикий» отдых: байдарочный поход, путешествие в Среднюю Азию, Закарпатскую Украину, в устье Дуная, даже в тот же Крым или Одессу, но не в цивильные санатории или дома отдыха.

Однако, оказалось, что время и место (моя работа для центрального аппарата министерства) делают свое пагубное дело. И вот мы уже в Гурзуфе, в одном из лучших санаториев МО. Ведь я строил в то время первый и, следовательно, престижный военный пансионат на Клязьминском водохранилище под Москвой и там же другой пансионат для Советского общества Красного креста. Оба строительства велись под эгидой сануправления МО. Это же управление распределяло путевки во все военные санатории и дома отдыха. Так что, постоянно общаясь с руководством, мне не составляло труда получить путевку в хороший санаторий.

Итак, Гурзуф. Поселили нас в полулюксе, не знаю за что эту, правда сказать, большую и светлую комнату с видом на знаменитый старинный фонтан «Ночь», обозвали полулюксом, ведь все удобства были в конце коридора. Но в то время мы на такие мелочи внимания не обращали. Расположились и сразу, конечно, в столовую. Посадили нас за столик вместе с довольно пожилой парой, как оказалось тоже москвичами и тоже нашими соседями по коридору в отдельном особняке. Соседи квартировали в номере числившимся «люксом», и тоже с удобствами в конце того же коридора.

Вообще основу санатория составляло имение Ришелье, основателя Одессы и губернатора Новороссийского края, а все комнаты его личного особняка видимо назывались люксами и полулюксами. Пушкин описал в одном из стихотворений эти места, когда имением владел уже князь Воронцов ─ следующий губернатор края, при котором Пушкин числился чиновником по особым поручениям.

Соседи наши оказались общительными и веселыми людьми, и, несмотря на разницу в возрасте, мы как-то сошлись и вместе проводили время. Тогда еще телевидение не дошло до Крыма, еще не было разных телесериалов, мыльных опер, не было компьютеров с их компьютерными играми-страшилками и блогами, тогда люди еще обязаны были уметь читать книги. Волей-неволей мы должны были сами уметь занимать свое свободное время. Походы по прекрасным окрестным местам Гурзуфа и Ялты с ее ботаническим садом, по всему южному побережью от Симеиза до Алушты. Я уже не говорю об обязательном восхождении на Ай-Петри с его восхитительным восходом солнца. А гора Машук в виде силуэта Екатерины II, под Алуштой, из-за которого весь курортный народ разделился на две антагонистические партии: одни, доказывали, что это профиль Екатерины Второй ─ завоевательницы Крыма, а другие, в основном люди близкие к литературе и искусству, уверяли, что это профиль Ахматовой, только что реабилитированной хрущевской оттепелью.

Волейбол, бадминтон ─ новинка того времени, вечерами концерты гастрольных артистов, как правило, известных. Довольно хорошая еще дореволюционная библиотека, где я впервые увидел Толковый словарь Даля и энциклопедию «Брокгауза и Эфрона». А главное удовольствие ─ купание в прекрасном, теплом и нежном море. Особенно увлекательным было ночное купание. Кстати сказать, половину ночей мы спали в специальном павильоне, построенном на сваях прямо в море. Павильон был открыт всем ветрам и бурям и считался лечебным корпусом. И, конечно же, шашлыки с крымским мускатом или грузинскими сухими винами, ну, а без русской водочки отдых был бы просто больницей.

Наши новые знакомцы, особенно Николай Павлович Селезнев, был человеком незаурядным, кроме того, что он оказался видным генштабовским генералом, он был еще и настоящим затейником с неисчерпаемой фантазией, обладал хорошим чувством юмора, помнил массу анекдотов, а ко всему этому имел хороший голос и очень любил публично петь. Мы тоже были тогда общительными, жизнерадостными и подвижными людьми. Так, что смех и хорошее настроение постоянно сопровождало наше курортное бытие.

Биография Селезнева была настолько необычной, что вся его компанейская натура и жизнерадостное состояние внушают удивление и уважение.

Воевать он начал летчиком еще с Испанской гражданской войны, где был ранен во время воздушного боя. После окончания академии Жуковского стал работать в управлении комплектации ВВС. В 29 лет он уже генерал и начальник этого же Главного управления Генштаба. В конце тридцатых это было не удивительно, после проведенных Сталиным повальных репрессий среди высших офицеров Красной армии капитаны командовали полками, а майоры дивизиями. Генерал Селезнев, по его собственным словам, обладал уникальной памятью. Во время войны он на память знал, сколько и каких самолетов выпускал каждый день каждый завод. Сколько и каких комплектующих деталей должны выпускать для авиазаводов другие предприятия, одним словом, держал в голове всю информацию, которую аккумулирует сегодня система компьютерного обеспечения.

В сорок шестом году Сталину потребовалось опять приводить в «порядок» несколько распущенную войной армейскую машину. Началась серия показательных процессов, отставок и арестов. В эту катавасию попал и наш герой. Его арестовали вместе с главным маршалом авиации Новиковым, министром авиационной промышленности и другими высшими авиационными начальниками. Той же участи подверглось и все командование Военно-морским флотом во главе с Адмиралом флота Кузнецовым, и даже сам маршал Жуков, первый зам. Верховного главнокомандующего и организатор почти всех крупнейших стратегических операций Великой Отечественной войны. Но Жукова, получившего мировое признание, как ведущего полководца Второй мировой войны, даже Сталин не решился арестовать и уничтожить. Жуков только был снят со всех своих постов, исключен из состава ЦК КПСС и направлен командующим внутреннего Уральского военного округа, где почти не было войск, а только одни военкоматы.

Но вернемся к истории Николая Павловича Селезнева. Работая, как я уже упомянул, в Генштабе он подчинялся главным образом Берии, который курировал во время войны авиастроительный комплекс. Селезнев присутствовал на всех совещаниях у Сталина по своей теме. Все спорные вопросы между военными и промышленностью Сталин решал, основываясь на данных, которые Селезнев мгновенно выдавал по рассматриваемому вопросу. Все это нам рассказывал сам Селезнев с большим юмором, хотя ситуации были предельно драматичными. В Интернете, нашел я несколько статей о Селезневе, его деятельности во время войны и даже об его аресте. Приведу только один пример рассказанный маршалом Головановым в своих воспоминаниях. Пример, мне кажется, характерным по тому психологическому и драматическому накалу, который происходил в кабинете Сталина.

1943 год, войска готовятся к величайшей битве Второй мировой войны и, пожалуй, во всей мировой военной истории - к Курской битве. Разбирался вопрос о том, что на заводских аэродромах скопилось 700 готовых самолетов - целая воздушная армия, Сталин решил выяснить причину такой вопиющей безалаберности.

Пишет маршал авиации Голованов: «………..— Вы можете приехать? — спросил Сталин. — Могу, товарищ Сталин.

— Пожалуйста, приезжайте.

Войдя в кабинет, я увидел там командующего ВВС генерала П. Ф. Жигарева[1], что-то горячо доказывавшего Сталину. Вслушавшись в разговор, я понял, что речь идет о большом количестве самолетов, стоящих на заводских аэродромах. Эти самолеты якобы были предъявлены военной приемке, но не приняты, как тогда говорили, «по бою», то есть были небоеспособны, имели различные технические дефекты. Генерал (Жигарев) закончил свою речь словами:

— А Шахурин, (нарком авиапромышленности) вам врет, товарищ Сталин. —

- Ну что же, вызовем Шахурина, — сказал Сталин.

Через несколько минут явился А. И. Шахурин, поздоровался и остановился, вопросительно глядя на Сталина.

— Вот тут нас уверяют, — сказал Сталин, — что те семьсот самолетов, о которых вы мне говорили, стоят на аэродромах заводов не потому, что нет летчиков, а потому, что они не готовы по бою, поэтому не принимаются военными представителями, и что летчики в ожидании матчасти живут там месяцами.

— Это неправда, товарищ Сталин, — ответил Шахурин.

— Вот видите, как получается: Шахурин говорит, что есть самолеты, но нет летчиков, а Жигарев говорит, что есть летчики, но нет самолетов. Понимаете ли вы оба, что семьсот самолетов — это не семь самолетов? Вы же знаете, что фронт нуждается в них, а тут целая армия. Что же мы будем делать, кому из вас верить? — спросил Сталин.

Воцарилось молчание. Я с любопытством и изумлением следил за происходящим разговором: неужели это правда, что целых семьсот самолетов стоят на аэродромах заводов, пусть даже не готовых по бою или из-за отсутствия летчиков? О таком количестве самолетов, находящихся на аэродромах заводов, мне слышать не приходилось. Я смотрел то на Шахурина, то на Жигарева. Кто же из них прав? И тут раздался уверенный голос Жигарева:

— Я ответственно, товарищ Сталин, докладываю, что находящиеся на заводах самолеты по бою не готовы.

— А вы что скажете? — обратился Сталин к Шахурину.

— Ведь это же, товарищ Сталин, легко проверить, — ответил тот. — У вас здесь прямые провода. Дайте задание, чтобы лично вам каждый директор завода доложил о количестве готовых по бою самолетов. Мы эти цифры сложим и получим общее число.

— Пожалуй, правильно. Так и сделаем, — согласился Сталин.

Он вызвал Поскребышева и дал ему соответствующие указания. Жигарев попросил Сталина вызвать генерала Н. П. Селезнева, который ведал заказами на заводах. Вскоре Селезнев прибыл, и ему было дано задание подсчитать, какое количество самолетов находится на аэродромах заводов. Николай Павлович сел за стол и занялся подсчетами. Прошло совсем немного времени, и на стол были положены телеграммы с заводов за подписью директоров и военпредов. Закончил подсчет и генерал Селезнев, не знавший о разговорах, которые велись до него.

— Сколько самолетов на заводах? — обратился Сталин к Поскребышеву. — Семьсот один, — ответил он.

— А у вас? — спросил Сталин, обращаясь к Селезневу. — У меня получилось семьсот два, — ответил Селезнев. (Какая память!- А.Т.)

— Почему их не перегоняют? — опять, обращаясь к Селезневу, спросил Сталин.

— Потому что нет экипажей, — ответил Селезнев.

Ответ, а главное, его интонация не вызывали никакого сомнения в том, что отсутствие экипажей на заводах — вопрос давно известный. Я не писатель, впрочем, мне кажется, что и писатель, даже весьма талантливый, не смог бы передать то впечатление, которое произвел ответ генерала Селезнева, все те эмоции, которые отразились на лицах присутствовавших.

Я не могу подобрать сравнения, ибо даже знаменитая сцена гоголевский комедии после реплики: «К нам едет ревизор» — несравнима с тем, что я видел тогда в кабинете Сталина. Несравнима она, прежде всего потому, что здесь была живая, но печальная действительность. Все присутствующие, в том числе и Сталин, замерли и стояли неподвижно, и лишь один Селезнев спокойно смотрел на всех нас, не понимая, в чем дело...

Длилось это довольно долго. Никто, даже Шахурин, оказавшийся правым, не посмел продолжить разговор. Он был, как говорится, готов к бою, но и сам, видимо, был удивлен простотой и правдивостью ответа. Случай явно был беспрецедентным. Что-то сейчас будет?!

Я взглянул на Сталина. Он был бледен и смотрел широко открытыми глазами на Жигарева, видимо, с трудом осмысливая происшедшее. Чувствовалось, его ошеломило не то, почему такое огромное число самолетов находится до сих пор еще не на фронте, что ему было известно, неустановленны были лишь причины, а та убежденность и уверенность, с которой генерал говорил неправду.

Наконец, лицо Сталина порозовело, было видно, что он взял себя в руки. Обратившись к А. И. Шахурину и Н. П. Селезневу, он поблагодарил их и распрощался. Я хотел последовать их примеру, но Сталин жестом остановил меня. Он медленно подошел к генералу. Рука его стала подниматься. «Неужели ударит?» — мелькнула у меня мысль.

— Подлец! — с выражением глубочайшего презрения сказал Сталин и опустил руку. — Вон!

Быстрота, с которой удалился генерал-полковник Жигорев, видимо, соответствовала его состоянию. «И умер бедный раб у ног непобедимого владыки». Только интуиция гения помогла Пушкину предвидеть будущее России. Все действующие в приведенной сцене лица сразу после войны были арестованы, а высшие чины расстреляны[2].

Приведенная цитата требует некоторых комментариев. Странно, что Сталин занимался этой большой, но локальной проблемой без Берии, курирующего от имени Совета Обороны весь авиационный комплекс страны и, по-видимому, должен был бы сам решить эту проблему. Полномочий и умения прижать любого к стенке было у него вполне достаточно. Приведенный отрывок, как и воспоминания в целом пронизаны собачьей преданностью Сталину, (маршал авиации раньше был личным летчиком Сталина), хотя, как знают все, Сталин только единожды летал на самолете - на совещание в Тегеран. Голованов был выращен Сталиным и, естественно, старался представить своего патрона в образе строгого, но справедливого и обходительного царя.

Тем ценнее его свидетельство, которое невольно отобразило всю суть руководства диктатора. Страх! Страх побудил главкома врать, страх побудил в дальнейшем министра авиапромышленности Шахурина смотреть сквозь пальцы на качество выпускаемых самолетов, что стало причиной сразу же после войны создать громкий судебный процесс и посадить в тюрьму и нового главкома Новикова, и министра Шахурина и героя нашего рассказа, генерала Николая Павловича Селезнева.

Вся сцена в кабинете Верховного Главнокомандующего пронизана нечеловеческим страхом перед непредсказуемым Владыкой, не скованным никакими ограничениями: ни законами, ни моральными устоями. Характерна реплика Сталина при принятии решения по поводу дела о браке самолетов: «Можно было бы, и помиловать, но ведь погибло много летчиков из-за их халатности», ─ вспоминает Голованов.

Какое ханжество, какое лицемерие! Человек, по приказу которого погибли в тюрьмах миллионы ни в чем не повинных людей в предвоенное время и позже. В первый период войны и из-за бездействия лично Сталина погибло, и было пленено три миллиона солдат и офицеров. При штурме Берлина, когда победа была уже, как говорится, «в кармане», демаркационные линии между союзниками были уже проведены, и Берлин оставался в зоне советской оккупации, погибло более 300.000 солдат, только ради того, чтобы блестящий успех остался в памяти поколений.

Где-то я прочел, но не берусь утверждать, что это правда. После капитуляции, на одном из приемов Эйзенхауэр, главнокомандующий союзными войсками в Европе, позже президент США, спрашивает у Жукова: «Скажите, для чего вы загробили столько людей в Берлине? Ведь город был уже обречен» «Ничего, ─ отвечает Жуков, ─ бабы еще нарожают». Тут даже нечего комментировать. Даже, если это вымысел, то все равно он полностью отражает сущность как Жукова, так и Сталина.

Но это была лишь реплика, и я продолжаю рассказ о встреченном нами в Гурзуфе очень интересном и мужественном человеке. О своем аресте Николай Павлович тоже кое-что рассказывал, но мы ничего не записали, а память ─ дама изменчивая, и оставила нам лишь малую часть этой повести.

Вот как это было. Сталин на одном из заседаний по послевоенному перевооружению авиации на самолеты с ракетными двигателями, вместо двигателей внутреннего сгорания, осмотрев присутствующих, спрашивает у Берии:

─ Где Селезнев, почему его здесь нет?

─ Не знаю, я разберусь, товарищ Сталин, ─ отвечает Берия. Опять сплошное лицемерие: и Сталин и Берия прекрасно знали, что Селезнев сидит в подвалах Лубянки.

Как рассказывал Николай Павлович, он просидел в этой камере шесть лет, при этом следователь с ним разговаривал только один раз, сразу после ареста, и все. Его камерным соседом был белогвардейский казачий генерал Краснов, в свое время, в гражданскую войну, очень известный генерал Колчаковской армии. После поражения белой армии он бежал в Манчжурию, где и был схвачен нашими войсками после разгрома Квантунской армии в 1945 году. Через пару лет Краснова повесили, можно себе представить состояние Селезнева, узнавшего об этом от выводного. В пятьдесят третьем, сразу же после расстрела Берии, Селезнева освободили, реабилитировали, восстановили в звании и в должности. И вот через 12 лет мы встретились в Гурзуфе. Знакомство наше не имело продолжения. Ведь курортные знакомства, как правило, кратковременны, как и сами каникулы.

Хванчкара[3] 

Дело было в Подмосковье конце шестидесятых – начале семидесятых. Нашему УНР поручили построить санаторий и при нем противоатомное убежище для Президиума Верховного Совета СССР. Это были довольно солидные, первоклассные сооружения с применением всех самых дорогостоящих материалов. Но строили мы их, как говорится «ни шатко, ни валко». Несмотря на то, что заказчиком было самое главное в стране учреждение. Но оно не принадлежало к военному ведомству, а, следовательно, по существующему тогда закону ввод его сооружений никак не отражался на нашей статистике. Ввели его в строй или нет – за это коллектив не получал ни премий, ни наказаний, соответственно и его начальники.

Некоторое пояснение я должен сделать для молодого поколения читателей.

В 1936г. В Советском Союзе была принята новая, самая демократическая в мире, т.н. «Сталинская» Конституция, и при этом мы продолжали жить по правилам самой тоталитарной, диктаторской страны. Так вот Президиум Верховного Совета исполнял роль коллективного президента. Верховный Совет - двух палатный парламент, заседал он один раз в году, сессия длилась два-три дня.

Многолетний и несменяемый секретарь президиума Верховного Совета товарищ Гиоргадзе зачитывал длинный список принятых в «рабочем порядке»[4] законов, указов или постановлений, они скопом, без всяких обсуждений, единогласно утверждались, затем утверждался без обсуждения бюджет страны в урезанном виде, так как полностью отсутствовали затратные статьи военно-промышленного комплекса и КГБ. На этом вся демократия заканчивалась.

Таким образом, понятно, что данное учреждение никаким уважением или авторитетом не пользовалось. Главной его задачей было награждение орденами и медалями, опять же только по представлению партийных органов. И, тем не менее, председателем, как правило, назначался член Политбюро, в то время был Подгорный. Правда, его самого в президиуме видели редко, а реальным руководителем был его секретарь Георгадзе Михаил Порфирьевич, которого старики еще помнят в связи с его многолетней несменяемостью.

Итак, мы строим, вернее, обозначаем процесс, довольно крупный комплекс сооружений, держа на нем минимальное количество рабочих.

Однажды, в разгар аврала по сдаче в эксплуатацию очередного военного пансионата на Клязьминском водохранилище под Москвой, вызывает меня мой начальник ВСУМа генерал Ромашко. Он подробнейшим образом расспрашивает о строительстве для Верховного Совета СССР в Снегирях, а в конце беседы объявляет, что через пару дней на объекты приедет сам Георгадзе с Комаровским, так что будь готов к докладу и не ударь лицом в грязь при показе сооружений.

Подноготную приезда столь высоких начальников я узнал позже. На одной из сессий Верховного Совета Подгорный, как я уже упомянул, в то время председатель Президиума Верховного Совета и член Политбюро ЦК подошел к министру обороны, и спрашивает его:

─ Чем провинился Верховный Совет перед Министерством обороны, что наше строительство в Снегирях почти приостановилось?

─ Понятия не имею, я разберусь в этом деле,─ отвечает министр, мне кажется, в то время им был еще маршал Малиновский.

И вот приезжают разбираться все мои высшие начальники во главе с Георгадзе. Осмотрели весь санаторий, сверху посмотрели на возводимое убежище, никаких замечаний мне не высказали. Георгадзе обращается к Комаровскому:

─ Александр Николаевич, я бы Вас просил к сентябрю следующего года закончить строительство всего комплекса.

Комаровский, прекрасно знающий причину медленной работы, с возмущением отвечает Гиоргадзе:

─ О чем вы говорите, товарищ Георгадзе? Тянуть строительство почти законченного здания до сентября это, кроме всего прочего, экономически невыгодно, мы сдадим Вам санаторий не позже мая будущего года.

Разговор шел в декабре, а сооружение находилось на стадии, как мы называли «теплого задела»: стены крыша и окна. «

- Я правильно говорю? – обращаясь начальнику нашего главка генералу Караогланову, спрашивает Комаровский.

─ Я тоже так думаю, Александр Николаевич, – отвечает, не моргнув глазом, мой начальник.

Я удивлен, потому что понимаю, это совершенно невыполнимо, учитывая значительные задачи нашего управления по сдаче объектов Министерства обороны и, в тоже время обрадован тем, что теперь широким фронтом может быть хлынут на объект все субподрядчики: отделочники, сантехники, связисты и т.д. И если никакого профита от сдачи мы не получим, то хотя бы не понесем убытков от затяжки работ.

Георгадзе был очень доволен заверениями генералов и приглашает их и нас, человек пять-шесть, на чашку чая к себе на дачу, которая находилась в сотне метров от санатория. Уходя со стройки, Комаровский с верхнего этажа санатория еще раз внимательно осмотрел строящееся подземное противоатомное убежище (строилось по заказу МО) и приказал мне сделать хорошие большие фотографии сооружения в виде альбома для показа министру обороны.

Естественно, я с готовностью сказал «слушаюсь», помня, что мой начальник планового отдела подполковник Тарлычев увлекается фотографией на профессиональном уровне. Я и не думал, что этот приказ доставит мне серьезнейшие неприятности, но об этом позже.

Пока же мы с большим энтузиазмом идем на дачу к Георгадзе, понимая, что только чаем дело не обойдется. Михаил Порфирьевич Гиоргадзе небольшого роста,  кругленький и подвижный человечек, нарушая традиции крупных партийных боссов, говорил очень эмоционально и при этом постоянно жестикулировал. Естественно он был сталинистом, так как главный рывок в карьере от тракториста до грузинского министра сделал при Сталине. Теперь бы сказали, что он был националист, а в то время – патриот.

Я не помню самой дачи, ее внешнего вида, обстановки и даже самого участка, нас сразу провели в обширную гостиную с уже накрытым столом. При виде стола, Гоголь бы повторил: «Где мне найти краски, чтобы описать пиршество души и глаз». На столе был весь набор грузинского гостеприимства. Здесь и сациви, и цыплята «табака», и весь грузинский набор зелени, и грузинские коньяки высшей пробы, и множество фруктов, красиво уложенных на огромном овальном столе с прекрасной сервировкой, а рядом с местом хозяина на полу стоит оплетенная бутыль с каким-то грузинским красным вином.

Расселись вокруг стола. Сам Георгадзе и генералы во главе, а мы: три полковника и я, в противоположном конце. Пока шли разные разговоры между начальством, мы с Димой Кусковым, моим куратором из ВСУМА, и с офицером от «заказчика» потихоньку стали разливать между собой коньяк. Острый взгляд Георгадзе, опытного тамады, сразу заметил нарушение этикета и говорит нам с сильным грузинским акцентом:

- Падажди, молодой человек, я еще не начал говорыть, а ты уже за коньяк взялся. Грузинский коньяк очень хороший коньяк, но грузинский хванчкара[5] нэ хуже».

В тот раз я увидел и услышал, что такое настоящий грузинский тамада! Он говорил тосты один за другим в течение, наверное, пары часов. Я тоже в какой-то степени восточный человек, во всяком случае, в генетическом смысле, поэтому несколько раз пытался ответить хозяину стола на его комплименты или его надежды на нашу эффективную работу в будущем, но каждый раз он останавливал меня, говоря:

- Па-áдажди, молодой человек, я еще нэ кончил!

Не скоро Михаил Порфирьевич, наконец, сказал:

- Теперь можешь говорить, маладой человек, я закончил.

Но я уже не мог сказать ничего связного, только тупо оглядывал разоренный стол и пустую оплетенную бутыль из-под хванчкары. Домой я приехал без фуражки и без плаща.

Финал посещения оказался обычным, как говорил Черномырдин: «Хотели, как лучше, а получилось как всегда». Санаторий мы закончили, конечно, не к маю и не к сентябрю, как просил нас Георгадзе, а к концу года. Замечу даже не следующего, а только через год. Никто никаких ресурсов мне не добавил и ничего из более важного с меня не снял.

Теперь, как и обещал, я должен рассказать и о той серьезной неприятности, которая постигла меня после посещения Комаровским Снегирей. Комаровский, как вы помните, приказал мне сфотографировать строящееся рядом противоатомное убежище.

На следующий же день по прибытию на работу вызвал я Володю Тарлычева и приказал ему, бросив все дела, заняться составлением фотоальбома по убежищу. Обсудили, как лучше и более выигрышно показать объект во всех подробностях. Ведь приказ исходил от самого заместителя Министра обороны. Через пару дней Тарлычев приехал с заснятыми двумя пленками. Мы понимали, что объект шел под грифом «сов. секретно», поэтому дома работать с пленками нельзя, и я договорился с фотолабораторией НИИ-27 института специализированного по исследованиям именно таких сооружений, на обработку наших пленок. Но уже к вечеру вызывает меня начальник секретной службы из самого Главка. Он уже полностью осведомлен о моих действиях. Назовем его, к примеру, Назаровым (фамилия его начисто выпала из моей головы), несколько лет назад майора Назаров служил командиром роты на моем строительном участке.

Еще тогда я его не переваривал за лень и полное бездействие в работе. Это о нем присказка, вычитанная мной у Даля: «Я не ленивый, мне просто не хочется ничего делать». При этом он еще был цинично льстивым, действуя под лозунгом: «Лесть грубой не бывает».

Прибыл он ко мне с должности следователя окружной военной прокуратуры, откуда был выгнан за сожительство с подследственной. И хотя мне он вечно льстил, но здесь, почувствовав свою власть, решил полностью отыграться. Еще бы начальник УНР, еврей (!) пойман с поличным, пытался выдать военную тайну! На таком деле и полковником стать можно.

Говорил он со мной крайне грубо, напористо, никаких моих доводов слушать не желал, одним словом, в полном объеме вспомнил свою предыдущую работу следователя. В конце «беседы» сказал, что об этом вопиющем и опаснейшем случае доложил уже начальнику соответствующего отдела военной контрразведки. Выйдя от этого сукиного сына, я сразу же пошел на прием к начальнику моего Главка, благо его секретарша меня прекрасно знала и сразу же пропустила.

Я доложил генералу обстоятельство дела, но вижу, что Караогланов уже в курсе, он тоже напуган случившимся и впутываться в дела «органов» явно не желает. Из его уст я слышу ужасную фразу: «Я такого приказа не слышал».

Значит, начальники меня бросили на съедение волкам.

У меня даже в животе похолодело от страха и обиды. Утром, не заезжая в управление, бросился в приемную зам. министра Комаровского. С его порученцем, моим тезкой Анатолием, в свое время работали мы вместе начальниками участков. Позже он часто по вечерам заходил ко мне в кабинет с кем-нибудь из известных футболистов или хоккеистов раздавить бутылку, поскольку жил тезка в соседнем с моим УНР доме.

Звоню ему из проходной, начинаю объяснять, в чем моя беда, он говорит: «Не объясняй, я все знаю, иди на вход там будет на тебя пропуск». Совсем плохо, думаю, если уже у Комаровского все знают, выпутаться будет совсем невозможно, а если и Комаровский скажет, что я таких команд не давал, то тюрьмы не избежать.

Ведь все происходило в семидесятые годы, период борьбы евреев за право на выезд в Израиль. СССР разорвал дипотношения с Израилем, потому, что проиграл вместе с Египтом и Сирией войну Судного Дня 1972 года. Государственный антисемитизм набирал силу, а здесь такая вкусная конфетка попалась. Подождав немного в приемной, захожу в кабинет, хозяин принимает меня довольно приветливо и сразу же говорит, как это ты, опытный офицер и руководитель смог так наивно и рьяно выполнять, в общем-то, несложное поручение. Надо было не бежать с фотоаппаратом на объект, а написать в специальный отдел генштаба, и они бы все сделали на самом высоком уровне.

─ Александр Николаевич, да я понятия не имел ни о каких специальных лабораториях и, кроме того, обрабатывать пленку я отдал в наш НИИ - 27.

─ Хорошо, говорит генерал, не беспокойся, я это дело улажу, но строгий выговор моим приказом придется тебе объявить. И в течение года, пока действует наказание, с присвоением звания полковника придется подождать.

Выскакиваю от него, как будто вновь родился, да черт с ним, с полковником, «Здесь уж было не до жиру, быть бы живу», причем, в буквальном смысле слова.

Второй раз на Север?

Однажды вызвали меня в управление кадров Главвоенстроя и предложили должность начальника Строительного управления на Чукотке с присвоением звания полковника до прибытия к месту службы, поскольку я уже давно занимал полковничью должность. Срок пребывания 2-3 года. Это было большое повышение, поскольку в центральной России каждое подобное управление объединяло несколько УНР. Какова структура на Чукотке было не известно, но то, что управление было значительно крупнее любого УНР было ясно. По рангу предложенное мне управление было равно моему родному ВСУМу, который строил  всю военную Москву, да еще с военными дачами и санаториями.

Начальником планового отдела Главка был Володя Левицкий мой сокурсник и хороший приятель. Естественно, я сразу пошел к нему за советом. Он подробно рассказал мне о бедах и успехах этого самого дальнего угла страны. Сам он побывал на Чукотке только один раз при создании управления. Строили там, естественно, авиационную базу и другие важные военные объекты, ведь Чукотка непосредственно граничит с США через довольно узкий Берингов пролив.

Но главным объектом с его слов было строительство гидроэлектростанции на местной реке. Дела шли плохо, даже очень плохо. Препятствий было много: и отсутствие квалифицированных рабочих и работников, и сложности в доставке всего необходимого для жизни и для стройки. Конечно же, не хватало жилья, и другие бытовые условия самые плохие.

Я много и мучительно думал, мне уже приходилось жить и работать в подобных условиях, но не на крайнем Востоке, а на крайнем Севере, и все-таки я дал согласие. Меня вывели в резерв Министра обороны и начали оформлять документы, но возникла другая проблема ─ семейная.

Алеша как раз в это время оканчивал школу и поступал в институт и, естественно, Нина не смогла бы со мной ехать, оставив Алешу одного в большом городе в его переходный период. Одним словом, семья взбунтовалась, да и я все это время серьезно колебался. А тут главный инженер уже нашего Главка полковник Егоров, предложил мне УНР в г. Одинцово. Егоров меня хорошо знал; в свое время я сменил именно его в должности начальника моего УНР, когда последний направлялся в Афганистан начальником строительства знаменитой трансафганской автодороги. Было это за 10 лет до нашего вторжения в эту страну. Одинцовский УНР вёл строительство Главного штаб Ракетных войск в знаменитой Власихе. Это было очень престижное, почетное, но и ответственное строительство.

Кстати сказать, к этому времени жили мы уже жили не далеко от Одинцова на Рублевском шоссе у метро Кунцевская. Я сразу согласился, отказавшись от Чукотки. Получил направление и, представившись новому начальству, поехал с ним к месту службы. Полковник Бачков, представил меня коллективу, но командовал я только до вечера. Утром Бачков, срочно вызывает меня в управление, подозрительно тепло встречает у двери кабинета и любезнейшим образом усаживает в глубокое кресло, а сам садится напротив у журнального столика. Обстановка почти семейная, но без коньяка. Меня вся эта необычность приема смутила и насторожила.

─ Видишь ли, Анатолий, получилась накладка, что обычно, как ты знаешь, для армейской жизни. Зам. министра только что прибыл из Прикарпатья, где лично снял с работы тамошнего начальника крупнейшего военного строительства. Привез его в Москву и лично вчера назначил с понижением дослуживать до пенсии на УНР в Одинцово. Ты не сердись, главк тебя перевел начальником в другой УНР под Подольском.

Ситуация в течение суток изменилась коренным образом. Я потерял повышение по службе на Чукотке и престижную должность в Одинцово. Что поделать! Армия!

Назавтра поехал представляться на новом месте, но и там я проработал всего пару дней, когда пришел приказ о передислокации одного из УНР моего нового управления - УНР-494  в г. Бронницы. Это на противоположном стороне Подмосковья от Рублевского шоссе, где мы жили. С Северо-Запада на Юго-Восток.

Бронницы, небольшой подмосковный городишко на 90% состоял в то время из частных деревенского типа домиков. Сквозь него проходит главная дорога из Москвы на Рязань, а далее на юго-восток до татарской столицы Казани, на Челябинск и в среднюю Азию.

Когда-то это место было знаменито своими мастерами по изготовлению кольчуг, а так же, как последняя почтовая станция перед Москвой. Приятель Пушкина и декабрист Пущин закончил свой земной путь и захоронен у главной городской церкви. Потомки Александра Пушкина внук и правнук были общественными деятелями в городе и видными чиновниками. В то время Бронницы был уездным городом. В центре города рядом с церковью в начале XIX века были построены казармы для конного полка.

В мое время и сейчас всю территорию церкви и казарм занимает военный автомобильный институт. Для его реконструкции и обустройства и был создан УНР, который предстояло мне возглавить. Конечно, кроме Бронниц, мы строили еще во многих местах юго-восточного сектора Подмосковья. Начали мы свое существование с чистого листа, то есть на пустом месте, но на территории института, где начальником был полковник, а затем генерал Тютюник. По-видимому, генерал был из украинских крестьян, и обладал генетической памятью, что нет ничего более ценного, чем земля, даже ясли она ему лично не принадлежит. Естественно для обустройства УНР требуется территория и значительные материальные вложения. Нужно построить 6-7 сборных казарм для размещения строительного батальона с его штабом, штаб УНР, построить складские помещения, гаражи и механические мастерские для УНР и автобазы; и саму автобазу; центральную котельную, дороги, включая подъездную дорогу около полкилометра. И еще массу строений: клуб, плац, столовую, туалеты, канализацию, подвести ветку газопровода и т. д.

Совершенно необходимо было построить собственный 75-квартирный жилой дом для сотрудников УНР и офицеров батальона. При всем при этом главной нашей задачей было выполнение запланированных сверху титульных объектов для заказчиков. Если к этому добавить, что вместе с обустройством главного места дислокации, нужно было еще построить приблизительно то же самое для филиала моего УНРа, находящегося в 40 км от Бронниц. Туда передислоцировался наш второй батальон, тоже численностью в 500 человек.

Огромные трудности возникли при укомплектовании организации служащими, ИТР и вольнонаемными рабочими, без которых, только с солдатами построить, что-нибудь толковое просто невозможно.

Я специально перечислил все нужды для вновь организованного хозяйства, чтобы показать в сколь тяжелых условиях мы начали работу. Все было бы еще терпимо, ясли бы этот самый Титюнник не ставил бы постоянно палки в колеса, которые и без него еле-еле ворочались.

Как обычно, стремясь самым быстрым образом выполнить приказ, штабные чиновники подготовили и подписали приказ о передислокации только по строительному главку, не озаботясь подписать приказ в Генеральном Штабе, без, которого невозможно отвести территорию для размещения любой воинской части, даже если эта территория принадлежит Министерству Обороны. С этого момента начались мои мытарства по отвоеванию у Тютюника, никем и нечем не занятой территории. Случай, конечно, неординарный. Обычно заказчик, старается как можно быстрее и удобнее обустроить своего подрядчика, понимая, что этим ускоряет темп строительства.

Переговорив с начальником института несколько раз, я понял, что пробить его словом совершенно невозможно. Но время сильно нас пожимало, я решил действовать решительно и быстро. Утвердив в главке генеральный план размещения УНР, батальона, автобазы и других сооружений, получив средства на собственное строительство, сразу же заказал семь сборных казарм, и другие строительные материалы. Пока же мы разместились очень тесно. В одной половине старой деревянной казармы, где до этого размещалась целая рота солдат. Умяли их в половине казармы, а вторую половину отвели под штаб УНР. И с этого момента начали функционировать. Больше с руководством института на тему размещения организации я не разговаривал.

В один прекрасный день приехало несколько трайлеров с деталями первой казармы сложили их в соответствии с планом, затем поступила масса железо-бетонных дорожных плит и дальше почти ежедневно приходили трайлеры с самым разнообразным грузом. Полковнику Тютюнику доложили об этом только на третий день.

Я уже было подумал: «Ну, слава Богу, кажется, он сдался». Но не тут-то было. Утром встал, пошел мыться на пруд (в этих исключительно трудных условиях мне пришлось на полгода переехать жить в свой кабинет, где еще располагался и главный инженер), гляжу, идет «САМ». Со мной ни слова, видно обиделся. С ним ещё два офицера и отделение солдат с карабинами.

Я даже остолбенел, неужели, думаю, будут воевать или меня хочет арестовать? Но нет, он лично пришел расставить посты охраны своей территории. Таким образом, он, наконец-то, нашел способ «помочь» нам, хотя бы по охране материалов. Но дело стало принимать совсем не шуточный оборот. Собрал своих помощников, чтоб обсудить ситуацию и решили немедленно послать телеграмму своему начальству, а копии в Главное Автотранспортное управление МО с просьбой найти другую территорию для размещения УНР. Подействовало. На уровне Главков вопрос решили быстро: охрану сняли, проложили трассу разделительного забора дело вошло в свою колею. Но, как говорится, «осадок остался» и не анекдотический, а реальный.

Этот Тютюник оказался довольно злопамятным мужиком. Любой вопрос решать с ним, было, трудно приходилось обращаться к официальному заказчику, с кем у нас был договор подписан. Автомобильный институт не был заказчиком, он был застройщиком. Заказчик находился в Москве, а институт был под боком и местные вопросы он мог решать быстрее. Например, оказать содействие в отводе земли под строительство собственного дома. Ведь могли бы выделить в центре, где рядом все коммуникации и могли выделить участок на окраине где нет ни водопровода, ни канализации, ни телефона нет ничего и даже подъездной дороги, не говоря уже о магазинах и школы. Но случай, как это часто бывает, подвернулся вовремя.

В первую же осень приблизительно в октябре вызывают меня, как всегда срочно, в райком партии в г. Раменское (районный центр, куда входили Бронницы). На совещание ехали вместе с командиром батальона п/п-ком Извековым.

- В чем дело? - спрашиваю командира,

— Осень, как обычно, армию просят помочь району в уборке картошки. У меня сразу возникла идея: помочь райкому, но за это город должен будет, выделит нам участок для дома рядом с нашим штабом, где уже существует вся инфраструктура, и дом будет стоить, наверное, вдвое дешевле, а главное его можно будет построить за год. Кстати сказать, так оно и получилось.

Два слова о заготовке овощей и мяса армией. Начиная с конца шестидесятых, сбор урожая в СССР стал похож по своему драматизму и последствиям на стихийное бедствие. Не столько из-за неурожая, сколько при большом урожае или вернее сказать при обычном урожае. Прекращали работу почти все научно-исследовательские институты. По-видимому, их потребность в стране и их эффективность стремилась к 0.

Закрывались учебные институты, а в республиках Средней Азии закрывались даже школы — там убирали хлопок. Когда мы с Ниной путешествовали по Средней Азии, то обратили внимание на два необычных, для нашей страны факта, на хорошие ухоженные асфальтированные дороги и на то, что хлопок убирают все население, в том числе и дети, раскладывая его для просушки на проезжей части дорог. А вот объезды в местах, где лежал хлопок, могли бы служить испытательными полигонами для того самого автомобильного НИИ, для которого несколько позже мы начали строить специально запроектированные непроезжие испытательные дороги.

Только теперь, когда пишу эти строки я, наконец, понял, где собака зарыта. Местные власти в советской Средней Азии уделяли особое внимание своей дорожной сети именно потому, что за сбор урожая хлопка и его качество они отвечали головой, а без просушки на чистой подкладке качество не получишь. Поставка входила, опосредовано в систему ВПК (Военно-промышленного комплекса)[6]. На мой взгляд, дело совсем не в рачительности местного начальства, а в реальной головной боли после «побоев» за срыв плана сдачи хлопка из-за плохой просушки. А если еще учесть, что хлопок является одним из основных градиентов при изготовлении пороха, то картина получается полностью завершенной.

Я уже писал в первом томе, что, будучи еще курсантом училища, нас, ежегодно отправляли «на картошку» и, почему-то обязательно во время поздних октябрьских дождей. Но, то было ближайшее послевоенное время, когда в деревне почти не было мужчин, не было тягловой силы, а о тракторах и говорить не приходилось. Но вся беда была в том, что и через 20 лет остались на селе те же проблемы. Остались при избытке техники. Вся техника и не только техника оставалась общенародной, фактически же государственной, т.е. ничейной, следовательно, была самого низкого качества и плохо обслуживалась. Отсюда и проблемы: трактора постоянно ломались, для лошадей хронически не хватало корма и прочее, и прочее, и прочее. Я вспоминаю массу всесоюзных компаний, у нас все делалось при помощи компаний. Освоение целины — компания, строительство химических заводов - компания, поднятие урожайности и обустройство села в центральных областях России — компания таких всесоюзных компаний можно назвать десятками. Я уж не говорю о компании по выращиванию кукурузы. Самой провальной и до смешного простой в осуществлении, но дорогостоящей, можно назвать компанию по переводу всей с/х техники с прицепных орудий на навесные орудия производства[7]. В течение нескольких лет все газеты только и кричали о выгодах переходов на новые «рельсы». Нескольких министров сняли с работы за провал этой компании, но эту простую идею так и не смогли внедрить. Как, в прочем и большинство других компаний.

Два слова о моих помощниках по службе. Надо сказать, что с первых же дней по прибытию в часть у нас сложились довольно доверительные и, я бы сказал, товарищеские отношения со всеми заместителями и начальниками отделов. Дело было в том, что все четверо заместителей жили в Москве. Еще не был построен собственный дом, мы не получили ни единой квартиры из тех 10% , которые был обязан выделять заказчик строителям в каждом построенным доме. (еще не построили домов) А ежедневно ездить домой в Москву слишком утомительно это полтора- два часа в один конец. Выход был один: добиться у того же Тютюника выделения хотя бы одной квартиры для руководства УНР. И, как не странно, он без особых условий выделил нам 3х комнатную квартиру с мебелью и бельем. Теперь усталые после 10 часового рабочего дня мы могли собраться вместе в чисто убранном собственном жилье. И именно такие условия службы сблизили нас, что пошло на пользу делу. Через год большинство получило жилье в городе и наша квартира, несколько разгрузилась. Но сложностей в организации не уменьшилось. Офицерский состав и частично вольнонаемные служащие переехали вместе с УНР на новое место, а с ними и некоторая расхлябанность и безразличие. Бороться с этим злом очень трудно при недостатке  рабочей силы и  среднего звена тоже. Производительность труда и качество были ужасно низкими Никакие усилия не могли прораба заставить пользоваться нивелиром или обычным метром. Например, возвели два этажа панельного дома, где даже на взгляд был виден уклон перекрытия. Потребовал принести нивелир, проверил, разница в отметках от угла до угла составила 20см. Спрашиваю прораба, как же ты собираешься строить дальше, ведь дом может рухнуть, не говоря уже, что не сможешь установить лестничные марши. Прораб К. спокойно говорит, не беспокойтесь и не такие ошибки исправляли. Спорить, конечно, было не о чем. Приказал разобрать все до фундаментов, откуда и наращивался уклон. Мог бы, конечно, произвести расследование и содрать с прораба стоимость убытка, но беда была в том, что К уволился бы сразу, тем более, что квартиру он уже получил. Найти другого мастера или прораба было невозможно, но если бы и нашелся то не лучше чем К, тем более, что К был, скажем так, мало пьющий. Одним словом общественный настрой в организации был очень низкий. Еще один характерный случай. Дело было в конце июля, УНР сосредоточил все свои и субподрядчиков силы на сдачу школы к сентябрю. Работали можно сказать круглосуточно, работы было еще много. Надо сказать, что местные партийные власти очень ревниво относились к срокам сдачи школ, больниц, магазинов и другой социальной инфраструктуры района. Так вот приезжает на стройку один из секретарей райкома партии проверить, как идут дела. Я ему рассказываю в оптимистических тонах, каким образом мы к сроку закончим все работы.

Тут прибежал начальник участка майор М. Секретарь райкома его спрашивает:

- Какое настроение у Вас и сделаете ли школу к первому сентября?

Майор М., не моргнув, уверенно докладывает:

— Конечно, нет. Не сделаем!

Тот удивился и хочет выяснить почему:

— Вот ваш командир считает, что все будет сделано, и волноваться не о чем.

Майор при мне же отвечает:

— Так он же начальник и обязан так говорить. А я вас уверяю, что ничего не выйдет.

Можете себе представить, что со мной творилось. Как только секретарь райкома уехал, я посадил майора в свою машину и отвез его прямо к начальнику строительного управления. Все рассказал и заявил:

— Оставляю этого разгильдяя у Вас, мне он не нужен.

И было хотел уехать. Надо сказать, Всеволод Николаевич был человеком очень выдержанным и спокойным, своим поведением и на меня очень благотворно действовал. Он встал, спокойно подошел ко мне, взял меня за локоть и спокойно по-деловому говорит:

- Анатолий, остынь ничего страшного не произошло, вези его обратно, но, по-видимому, сработаться вам будет трудно, через неделю – две я его заберу, а тебе пришлю кого-нибудь другого. Но конечно, самого лучшего ни один начальник не отдаст. Так что езжай спокойно и не забудь, что школу надо будет к сентябрю сдать.

Школу мы с горем пополам сдали. Не к 1 сентября, но 10 сентября в торжественной обстановке, с линейкой пионеров, с речами и т. п. открыли новую школу. Фактически учебный год начался в ней с 1 октября. Месяц мы устраняли недоделки, а школа приобретала мебель и другие вещи, необходимые для учебы.

Этот характерный пример, показывает психологию моих инженеров, таких примеров было множество. Мне стало ясно, что пока не сломишь «традицию» ничего и думать об улучшении всей работы нашей фирмы.

Я пошел по нетрадиционному пути. Встретиться с заказчиком и потребовал от его инспекторов ужесточить контроль, не оплачивать плохо выполненную работу. По-моему, это был первый случай, когда подрядчик требует от заказчика не оплачивать какие либо работы. Но весь ужас положения был в том, что и инспекция заказчика оказалась также ленива и мало квалифицирована, как и наши линейные ИТР. Круг замкнулся.

В течение года мне пришлось сменить главного инженера УНР, двух начальников участков, начальника снабжения. Конечно, без исключительно доброжелательного отношения к моим просьбам со стороны начальства я не мог бы никоим образом реконструировать и в какой-то мере наладить работу УНР. Бен Гурион, первый премьер Израиля, когда-то сказал крылатую фразу. В ответ на претензии его министров ко вновь прибывшим репатриантам из восточных стран ─ сефардов, людей совершенно иной ментальности, чем ашкиназы из Европы и Америки: «У меня нет других евреев». Приблизительно-то же самое говорил мне мой начальник полковник Бачков, когда я просил его сменить очередного лодыря.

Как-то прислали ко мне майора с Кольского полуострова, который при первом же представлении сказал мне прямо, без обиняков:

─ Я у вас здесь работать не буду.

Меня это здорово задело, и я отправил его на самый дальний, но важный участок. Там заказчик поселил его в новую двухкомнатную квартиру. На следующий день явилась ко мне его жена и в ультимативной форме потребовала, чтобы я отправил их Москву в управление, так как здесь они жить не могут. Но самое интересное было в том, что через неделю я получил приказ о его переводе в Москву в распоряжение Главка. Я мог бы привести еще несколько вопиющих примеров, но поберегу терпение и время моих читателей. Было это в середине семидесятых, именно тогда коррупция преодолела допустимый критический предел, а в восьмидесятых расцвела в СССР уже полным цветом.

Через два года проведенная административная реконструкция принесла свои плоды. Впервые мы смогли выполнить план по объему работ и повысить производительность аж на 27%! Конечно, это звучит очень солидно, но проценты говорят не о кардинальном изменении технологии, а говорит только о том, в какой дыре находился коллектив все предыдущие годы. Мы смогли почти достичь средней производительности по строительному управлению, т.е. снизить объем разгильдяйства.

С кем бы я ни разговаривал о привлечении армии к строительной программе Министерства обороны, всегда слышал одну и ту же присказку: «Конечно, бесплатная рабочая сила. Строй сколько хочешь» Это всеобщее заблуждение и незнание сути вопроса.

Военное строительство официально стоит на 6% дороже, гражданского. При привлечении военно-строительных организаций, ко всем сметам добавляется 6% от общей стоимости сооружения. Эти средства необходимы для строительства военных городков, содержания командного состава, перевозки солдат от места дислокации до стоящихся объектов и еще более мелкие дополнительные расходы. Заработную плату солдаты получают по тем же расценкам, что и вольнонаемные рабочие. Стоимость содержания солдата вычитается из его заработка. Другое дело, что производительность труда необученных или плохо обученных солдат в разы меньше, чем у гражданских рабочих. Поэтому некоторые батальоны сидят постоянно в долгах. В последние годы Советской власти для строительства МО привлекалось около миллиона солдат. Первым же указом Ельцина при реорганизации Министерства Обороны была ликвидация военно-строительных батальонов.

Теперь все стройки для МО распределяются через тендеры, привлекая любые организации. Как проводятся эти тендеры, я не знаю, но догадываюсь по деятельности фирмы владеющей недвижимостью Министерства обороны. Возможно, что в удаленных районах или в «шибко» закрытых организациях еще работают военные строители.